Похищение Европы - Евгений Водолазкин

Самым сильным впечатлением тех дней стала для меня краткая поездка в Петербург. Поводом для нее послужило открытие нового банкетного зала в гостинице «Европейская» — лучшей, может быть, из всех виденных мной гостиниц. Говорю это, находясь сейчас там, где за рекламу мне уже никто не заплатит, а значит — вполне бескорыстно (впрочем, реклама, которую мы сделали гостинице, прилетев тогда в Петербург, не осталась без вознаграждения). Едва переступив порог нашего «люкса», я почувствовал острое, как приступ аппендицита, желание. Ампирная мебель, благородные цвета гардин и даже сама просторность помещения по-настоящему возбуждали. Отдельно стоит отметить качество освещения, слегка авангардного и поддающегося регулировке. Когда на торжественном банкете я упомянул о стимулирующей роли интерьера, я знал, что говорю.

Окончательно наше благоразумие было сломлено обилием зеркал, фокус которых как бы случайно сходился на огромной, тщательно застеленной кровати. И хотя, ведя нас по коридору, нам успели сообщить, что в гостинице останавливались Стравинский, Шостакович и Елизавета Вторая, эти имена были уже не в силах остановить нас. Не тратя времени на подробное раздевание, мы с Настей сорвали с себя одежду и предались одному из самых неистовых наших соитий. Мы побывали во всех уголках нашего номера, прочувствовав обнаженной кожей шелк простыней, ворс ковров и эмаль ванн. Мы занимались любовью у окна с видом на Филармонию, сменив его позже на окно с Русским музеем, у фасада которого, понимающе разведя руки, нас приветствовал бронзовый Пушкин. Единственный, кто мог видеть нас со своего пьедестала, он словно бы приглашал меня в мою новую русскую семью. Здесь, в чужой и даже чуждой мне вроде бы России, физическое единение с Настей я ощутил как мое единение с этой землей, и это было главным содержанием моего экстаза.

Полчаса, предоставленные нам, чтобы освежиться, протекли со скоростью неимоверной. Наспех собравшись, мы появились внизу с опозданием. Анри окинул нас чуть странным взглядом и выразил уверенность, что мы освежились в полной мере. В ответ на его нескрываемый сарказм я хотел было произнести что-то недоуменное, но, заметив в зеркале (это было царство зеркал!) наши с Настей неестественно алые губы, промолчал. Кроме того, при новом освещении на Настиной шее, как на снимке «Полароида», стали проявляться плохо припудренные розовые пятна.

Помимо презентации банкетного зала — мероприятия скучноватого и для нас почти рутинного — у нас было еще полдня на осмотр города. Мы отказались от всех предложенных нам встреч и профессиональных экскурсоводов, предоставив Насте показать нам с Анри город таким, каким она его любит. Сидя рядом с водителем роскошного гостиничного лимузина, Настя сообщила нам массу подробностей, из которых я запомнил только то, что Петербург построили на болоте.

Город меня тогда потряс. Он был не менее роскошен, чем Париж или Лондон, но роскошь его была какой-то хрупкой, трагической, венецианской. Мне запомнилось удивительное, прежде невиданное мной сочетание свинцового неба с золотом куполов и шпилей. Не знаю, было ли это чем-то специально петербургским или вообще северным, но нездоровый размытый свет, его струящаяся грусть по-настоящему брали за душу. То ли от этих красок, то ли от свежего морского ветра на глаза мои время от времени наворачивались слезы.

Печальное настроение усилилось, может быть, и от посещения лаврского Некрополя, где лежат многие великие русские. В памяти моей отпечаталось выражение лица Анри, стоявшего у надгробного памятника Чайковскому. На миг лицо Анри превратилось в зеркальное отражение этой странной скульптуры. В отличие от респектабельного господина с бородкой, доброжелательно смотрящего с компакт-дисков, Чайковский на надгробном памятнике был невыносимо несчастным и одиноким. Никогда еще не видел я на кладбищенских изваяниях такого измученного, такого предсмертного лица. Почувствовав мой взгляд, Анри улыбнулся, как улыбаются пойманные врасплох.

Вечером того дня мы все втроем приехали домой к Насте. Нас встретили ее родители и замечательная бабушка (это слово по-русски знал даже Анри). Все трое — не исключая бабушки — говорили с нами по-английски, так что трудностей в общении мы не испытывали. Настина бабушка меня очаровала. Она была уже в том возрасте, когда выражение лица зависит не столько от воли или умения владеть собой, сколько от состояния души. Еще в доме я заметил, что в какой-то период своей жизни люди перестают играть, обнаруживая все большее равнодушие к тому, что их окружает. На лицах их раз и навсегда застывает наиболее свойственное им выражение. Так, фотографические портреты прежних лет отличаются от современных своей неслучайностью: вдохнув перед магниевой вспышкой, снимавшийся запечатлевал не только себя нынешнего, но и прошлого, может быть, даже — и будущего. Таким же «равнодействующим» всех прежде бывших выражений становится выражение лица стариков. Таким оно было и у Настиной бабушки. Вспоминая сейчас ее лицо, я понял, что оно мне напоминало: лицо английской королевы-матери, не выражавшее ничего, кроме доброты.

Рассматривая исподтишка Настиных родителей, я пытался понять степень их присутствия в облике Насти. Рыжим (очень рыжим) был отец, и хотя это пламя было основательно сбито светло-русыми волосами матери, происхождение Настиных волос не вызывало сомнений. Что же касается черт лица — здесь все было не так просто. Было что-то общее и с отцом, и с матерью, но в чем оно состояло, я так до конца и не понял. Дело осложнялось тем, что Настины родители были похожи друг на друга: так бывает. Люди либо влюбляются в подобных себе, либо становятся подобными от долгой совместной жизни. Друг на друга они были похожи даже больше, чем на Настю: оба худые, невысокие, в очках, с несколько мелкими чертами лица. Ее отец был монголоведом и работал в Музее этнографии. В свете их общей симметрии ничего не было удивительного в том, что тем же занималась и Настина мать. Не такими я представлял себе монголоведов.

Это были милые и стеснительные люди. Как мне показалось, они стеснялись не столько своего скромного быта, сколько нового Настиного положения и ее фотографий, напечатанных в русских газетах рядом с моими. Они не знали, что со всем этим делать, и на многочисленные телефонные звонки отвечали, как бы извиняясь за неожиданно свалившуюся на них славу. Не исключаю, что немалая доля их стеснения была связана непосредственно со мной, человеком, имеющим какие-то отношения с их дочерью, — это им, разумеется, уже было известно. Неизвестен им был лишь характер этих отношений, и потому они не очень представляли, как им со мной держаться. Я же, которому из всех присутствующих и полагалось бы стесняться в первую очередь, был совершенно спокоен. Я так любил Настю, что не мог себе представить отторжения со стороны тех, кто являлся ее продолжением или, точнее, началом. Не скрою, в тот вечер я старался понравиться, и, думаю, мне это удалось. Сидя за столом Настиных родных, я испытывал состояние, близкое к счастью, для меня это был еще один — и очень важный — шаг к сближению с Настей.

Телефон (его в конце концов все-таки отключили) стоял на письменном столе у окна, и, беря трубку, Настя присаживалась на подоконник. Я любовался ее профилем на фоне Невы и идеально ровной линии домов на противоположном берегу. Это был знаменитый Васильевский остров. За окнами было не просто светло: на хмуром в течение всего дня небе вдруг показалось яркое, хотя уже и тронутое красным солнце. Оно светило нам часов до одиннадцати, пока, закатившись куда-то за дома, не уступило место синеватому полумраку. В Петербурге была пора знаменитых белых ночей.

Настина квартира поразила меня обилием книг. Они были расставлены по деревянным самодельного вида полкам, горой лежали на письменном столе и даже в одном из углов гостиной. Помимо книг, на полках находилась масса разных предметов: фотографий, статуэток, открыток, акварелей и много чего другого — составлявших, несмотря на некоторые различия, один общий мелкий род. Все это мне напомнило дом князя, из чего я сделал про себя вывод, что речь идет об особом русском стиле. В отличие от немецких и вообще западных квартир, не стесняющихся пустых стен, каждый квадратный сантиметр Настиных стен был увешан портретами, картинами, рисунками и всем тем, что не поместилось на книжных полках. Думаю, что одна только мысль о том, что все это пришлось бы снимать, а затем вновь развешивать, убивала всякую надежду на необходимый квартире ремонт. Островки обоев, мелькавшие порой между тесно развешенными картинами, выглядели довольно блекло.

И я, и Настя время от времени посматривали на Анри, испытывая примерно одни и те же чувства. То, что Анри проводил вечер с Настиными родными, было хотя и необычно, но не выходило само по себе за границы возможного (в конце концов, кому только и с кем не случается проводить вечера). Изумляло то, как естественно и легко он общался с ними, особенно с бабушкой. Он расспрашивал ее о жизни в советском Ленинграде и о немецкой блокаде, которую она пережила здесь девочкой. Медленно подбирая английские слова, она рассказывала о блокаде в натуралистических подробностях, что могло бы походить на эпатаж, если бы не ее невозмутимый, почти умиротворенный тон. Она описывала сосульки из экскрементов, висевшие на окнах елочными игрушками (канализация уже не работала): дойти до улицы не было сил, и горшки выливались через окна. Рассказывала, как умершего в январе отца они с матерью зашили в простыню и положили на балкон. Там он пролежал месяц, а они получали его хлебные карточки, чтобы расплатиться ими за похороны. Они не хотели хоронить его в общей могиле.