Огнем и мечом (пер.Л. де-Вальден) - Генрик Сенкевич

— Успокойся, милый мой, Я знаю Заглобу; он пил со мной и занимал у меня деньги, о которых, впрочем, он не заботился. Есть свои — истратит, чужих не отдаст; но на такой поступок он не способен.

— Легкомысленный он человек, — сказал Скшетуский.

— Может быть, он и легкомысленный, но, во всяком случае, ловкий и сумеет вывернуться из всякой опасности. Как предсказал тебе ксендз Муховецкий, так и будет, и, Бог даст, истинная любовь твоя будет вознаграждена, ты отыщешь ее; только надейся, как надеюсь я, — сказал Лонгин, а потом прибавил со вздохом:

— Спросим еще в замке, может, они проходили здесь.

Но они напрасно расспрашивали всех и всюду; их не было и следа. В замке было много шляхты с женами и детьми, скрывающейся от казаков. Князь уговаривал их присоединиться к нему, предостерегая, что казаки идут следом за ним и если теперь они не смеют ударить на войско, то по уходе его немедленно нападут на замок и город. Но шляхта не соглашалась.

— Здесь, за лесами, мы безопасны, — отвечали они князю. — Никто не придет к нам.

— А ведь я прошел эти леса.

— Да, это прошли вы, но бродягам не пройти. Это не такие леса.

Они дорого потом поплатились за это, так как после ухода князя тотчас же пришли казаки. Замок мужественно защищался три недели; но все-таки был взят приступом, а жители все без исключения перерезаны. Казаки неистовствовали, варварски разрывая на части детей, жгли женщин на медленном огне, и никто не мог отомстить им.

Между тем князь, дойдя до Любеча над Днепром, расположил там свои войска, а сам с княгиней, придворными и вещами поехал в Брагин, находящийся среди лесов и непроходимых болот. Через неделю туда переправилось все войско. Оттуда все двинулись в Бабицу, под Мозырь, где в день праздника Тела Господня настал час разлуки: княгиня с двором должна была ехать в Туров к своей тетке, жене виленского воеводы, а князь с войском — в огонь, на Украину. На прощальном обеде присутствовали князь, княгиня, дамы и знатнейшие рыцари. Но среди присутствовавших девиц и рыцарей не было той веселости, какой обыкновенно сопровождались подобные обеды. Не у одного из рыцарей разрывалось сердце при мысли, что через минуту ему придется расстаться с той, для которой ему хотелось бы жить и умереть, и не одни светлые или темные глаза заливались слезами оттого, что их возлюбленный уходит на войну, под пули и мечи, к казакам и диким татарам и, быть может, уже не вернется. Когда князь обратился с прощальной речью к жене и двору, все фрейлины заплакали, а рыцари, как более сильные духом, встав с места, потрясая саблями, крикнули разом:

— Победим и вернемся!

— Помоги вам Бог! — ответила княгиня.

В ответ раздались крики:

— Да здравствует княгиня, наша мать и благодетельница.

Офицеры любили ее за ее доброту и заботу об их семьях, а князь ценил ее и уважал больше всего на свете; они были как бы созданы друг для друга, души их, казалось, были выкованы из золота и стали.

Рыцари подходили к ней с бокалами в руках и опускались на колени, а она каждому говорила несколько ласковых слов Скшетускому же она сказала: "Многие рыцари, наверное, получат от своих дам на память образок или ленту, а так как здесь нет той, от которой вы бы желали получить такой подарок, то примите это от меня, как от матери".

И с этими словами она сняла с себя золотой крестик, усеянный бирюзой, и повесила его на шею рыцарю, который почтительно поцеловал ее руку.

Было заметно, что и князь был доволен этим выпавшим на долю Скшетуского отличием; за последнее время он еще больше привязался к нему за то, что тот поддержал его достоинство в Сечи и не захотел брать писем от Хмельницкого. Наконец все встали из-за стола. Фрейлины услыхали слова, сказанные княгиней Скшетускому и, приняв их за позволение, начали вынимать кто образок, кто шарф, кто крестик; рыцари спешили подойти каждый если не к своей избранной, то к той, которая теперь была ему милее всех. Понятовский подошел к Житынской, Быховец — к Боговитинской, в которую он был влюблен в последнее время; Розтворовский — к Жуковой, рыжий Вершуль — к Скоропадской, Махницкий, хотя и старый, к Завейской, одна только Ануся Барзобогатая-Красенская, хотя была красивее всех, стояла одна у окна. Личико ее покраснело, прищуренные глазки бросали то злые, то ласковые взгляды, будто не замечая обиды. Увидев это, Володыевский подошел к ней и сказал:

— Я хотел было просить вас что-нибудь на память, но боялся, так как думал, что около вас будет такая толпа, что я не протиснусь.

Щеки ее запылали сильнее; но, не долго думая, она ответила:

— Вы желали бы получить что-нибудь на память не из моих, а из других рук, но не рассчитывайте, потому что если там и не тесно, то для вас, во всяком случае, слишком высоко.

Удар направлен был метко: в нем заключалась насмешка, во-первых, над маленьким ростом рыцаря, а во-вторых, над его любовью к княжне Варваре Збораской. Володыевский был сначала влюблен в старшую — Анну, но когда ее помолвили, он затаил горе и посвятил свое сердце Варваре, думая, что никто не знает об этом. Услыхав намек, он так растерялся, что не нашелся, что ответить, хотя считался первым не только в кровавом, но и в словесном бою.

— Вы тоже мечтаете высоко, — пробормотал он, так высоко… как голова Подбипенты.

— Он действительно выше вас не только храбростью, но и деликатностью, — ответила бойкая девушка. — Спасибо, что напомнили о нем.

И она обратилась к литвину:

— Подойдите сюда, господин Подбипента, я хочу иметь своего рыцаря, а для моего шарфа не найти более мужественной груди.

Подбипента не верил своим ушам, вытаращил глаза, но наконец опустился на колени так, что даже затрещал пол.

Ануся завязала ему свой шарф, а ее маленькие ручки совершенно исчезли под белобрысыми усами Подбипенты; слышалось только чмоканье, а Володыевский сказал, обращаясь к Мигурекому:

— Можно подумать, что это медведь добрался до улья и высасывает мед.

И он ушел, немного разозленный, так как почувствовал укол Анусиного жала, а ведь когда-то он ее любил.

Наконец князь начал прощаться с княгиней, и через час княжеский двор двинулся в Туров, а войска "к Припяти.

Ночью, во время постройки плота для переправы пушек, за которой наблюдали гусары, Лонгин обратился к Скшетускому и сказал:

— Вот, братец, несчастье!

— Что случилось? — спросил поручик

— Да вот эти известия с Украины.

— Какие?..

— Запорожцы говорили мне, что Тугай-бей пошел с ордой на Крым.

— Так что же? Не будешь же ты плакать об этом.

— Напротив… Ведь вы сами сказали, что мне надо срезать три головы, но не казацких, а басурманских, и если татары ушли, откуда же я возьму их? Где их искать? А они мне так нужны!

Скшетуский улыбнулся, несмотря на свою печаль, и ответил:

— Я догадываюсь, в чем дело, так как видел, как вас посвящали сегодня в рыцари.

— Что скрывать, братец, я полюбил ее, к несчастью.

— Но не сокрушайтесь, я не верю, чтобы Тугай-бей ушел, и этих басурманов будет больше, чем теперь комаров над нашими головами.

И, действительно, над людьми и лошадьми носились целые тучи комаров, так как войска вступили в непроходимые болота, в пустой и глухой край. Про жителей его говорили:

       Отдал за дочкой       Шляхтич Голоша       Дегтю две бочки,       Грибов веночек,       Вьюнов горшочек       И гряду болота.

Впрочем, на болотах этих вырастали не только грибы, но даже целые имения.

Княжеские солдаты, родившиеся и выросшие в сухих заднепровских степях, не хотели верить своим глазам. И там кое-где были болота и леса, но здесь весь этот край казался им одной сплошной и непрерывной топью. Ночь была лунная, но нигде не видно было ни одной пяди сухой земли. Только вершины деревьев чернели над водой, и леса, казалось, вырастали из-под воды, которая шлепала под ногами лошадей. Вурцель приходил в отчаяние.

— Удивительный поход! — говорил он. — Под Черниговом нам грозил огонь, а здесь заливает водой.

Действительно, земля не смогла служить здесь твердой опорой ногам, тряслась и поддавалась, как будто хотела проглотить тех, кто двигался на ней.

Войска переправлялись через Припять четыре дня, а потом почти каждый день им приходилось переходить реки и речонки, протекавшие по вязким берегам; мостов нигде не было, люди выбивались из сил, чтобы выбраться из этого проклятого фая. Князь спешил, гнал, велел рубить лес, устилать дороги и продолжал двигаться вперед. Солдаты, видя, что он с утра до ночи неразлучен с войском и сам следит за работами, не смели роптать, хотя труды их превышали человеческие силы. У лошадей начали слезать копыта, многие падали под тяжестью пушек, а самые важные полки, как гусары Скшетуского и Зацвилиховского, взялись за топоры и принялись мостить дорогу. Это был славный поход, в холоде, голоде и воде, но воля любимого полководца и одушевление солдат разрушали все преграды. До сих пор еще никто не осмеливался вести войска весной, при разливе вод. К счастью, тот поход не был ни разу задержан нападениями неприятеля. Народ был тихий, спокойный и не думал о бунте, хотя казаки и подговаривали его примкнуть к ним. Они смотрели сонными глазами на проходящие мимо отряды, давали проводников и исполняли с покорностью все требования. Видя эту покорность, князь сдерживал своеволие своих солдат, и за ним не раздавались ни проклятия, ни жалобы, ни рыдания, а напротив, когда в деревнях узнавали потом, что это был князь Ерема, люди покачивали головой и говорили: