Зеленый папа - Мигель Астуриас

— Папа называет его «Вечный жид», — сказал Боби на ухо другу и прибавил, входя в дом: — Жаль, что ты не можешь пойти сегодня вечером в Серро. Будем играть в большую войну, все против всех. Разделимся на две армии и вооружимся камнями… Лучше всего плоские и круглые, вот такие, — он раздвинул полукругом большой и указательный пальцы. — А летят они жуть с какой силой! Как швырнешь, так… з-з-зум… и прямо в лоб.

Погулять — значило бегом обежать тысячу мест. Боби хотел познакомить Пио Аделаидо со своими друзьями.

— Увидишь моих друзей, — повторял он на каждом шагу.

Это было очень важно, что все ребята — его друзья. А раз они были его друзьями, то должны были стать друзьями и Пио Аделаидо, который им расскажет про побережье. Ребята зададут уйму вопросов, и Пио обязательно должен ответить; если чего не знает, надо выкрутиться, только не промолчать.

— Кто молчит, тому крышка, старик. Такой у нас закон, закон нашей команды. У кого не хватает мозгов, чтоб выкрутиться, если чего не знаешь, того одной левой под ложечку… А сковырнется, ему и крышка. Если тебя, например, спросят, есть ли на побережье змеи, скажи, что там их тьма-тьмущая. А спросят, какой величины, смотри не сдрейфь, скажи «все метров по двадцать», иначе ребята подумают, что там у вас одни глисты водятся…

Но друзей Боби увидеть не удалось. Одни были в школе, другие в колледже. Только Козлика Мансилью встретили у дверей дома. Козлик выпил слабительное и не имел ни малейшего желания разговаривать. Ну, не беда, вечером все соберутся, все обещали прийти в Серрито играть в войну. Боби объяснил приятелю, что не ходит в колледж потому, что его скоро увезут в «Соединенные Статы». Он хочет быть летчиком. Гражданским летчиком.

— Сколько телят у твоего папы? — осведомился Боби.

— Голов триста… — ответил Пио Аделаидо. Боби рассердился.

— Ну, ты, — буркнул он, — мне-то уж не заливай! Я сам тебя выкручиваться учил, а ты мне же и врешь: триста братьев, говорит!

— Ах, братьев!

— Понятно, братьев, старик. Мы в команде зовем братьев телятами, матерей — коровами, а отцов — волами…

— Но у волов не бывает телят, — поправил Аделаидо. — Ты теперь сам заливаешь.

— На побережье, может, и не бывает. Там быки есть, а здесь мы называем волами отцов, и у них бывают телята. У тебя сколько братьев?

— Четверо… А вот двоюродных целая куча… Я самый старший из родных братьев… А среди двоюродных есть и постарше, сыновья дяди Хуана…

Мальчики выпили воды. Каждый по три стакана. Животы звенели, как стеклянные барабаны.

— Вот было бы здорово, если бы ты поехал с нами на побережье! Там получше здешнего.

— Только жара чертовская…

— Жара чертовская, да получше, чем здесь. Тут холодно, скучно, все куда-то прячутся.

— Если твой папа попросит моего деда, он, может, и отпустит. Мне бы хотелось посмотреть, как там у вас, а потом с твоими братьями и другими ребятами составили бы бейсбольную команду…

— Ив войну сыграли бы…

— Вот увидишь, как мы сегодня вечером схватимся в Серро. Ты не думай, что это так, баловство; будет жарко… Но все-таки здорово было бы затеять войну и на побережье.

Когда автомобиль остановился у дверей отеля, Боби крикнул:

— Здорово живем!

Отец Пио Аделаидо был в холле с гостями, — так сообщил швейцар. Какие там гости, просто один земляк с побережья, лейтенант.

— Нет, это гость, — сказал Боби, вошедший поздороваться с сеньором Лусеро и поговорить насчет приглашения на побережье: если Лусеро попросит дедушку, тот непременно отпустит, — это гость, хоть и ваш земляк.

— Ладно, пусть гость… — ответил Пио Аделаидо, шагая через холл, заполненный людьми и большими цветочными вазами, и размахивая руками для храбрости.

Боби подошел к дону Лино, который разговаривал с лейтенантом Педро Доминго Саломэ, и попросил отпустить Пио Аделаидо погулять с ним, с Боби, вечером после обеда.

— Пожалуйста, пусть идет, — согласился Лусеро.

— Спасибо! — сказал Пио Аделаидо. — Ты зайдешь за мной, и мы отправимся.

Боби уже попрощался, когда вдруг вспомнил, что, войдя, не снял кепи, бейсбольное кепи с длинным и широким козырьком-лопаткой.

— Вы останетесь с нами и пообедаете, — говорил Лусеро, не обращая внимания на отнекивания лейтенанта. — Пио Аделаидо сбегает в номер, а мы выпьем пока по второй стопке. Возьми ключ, сынок, поднимись наверх и принеси мне мои таблетки.

Мальчик повернулся и пошел, размахивая для храбрости руками, — конца нет этому холлу, полному людей! — а Лусеро дружески похлопал офицера по колену и сказал:

— Нет, это хорошо, очень хорошо, что вам дали повышение. Так вот и делают карьеру, приятель.

— Кстати сказать, дон Лино, я думаю подать в отставку.

— В отставку, когда вас повышают? Пойдемте в ресторан. — Лусеро встал, гостю тоже пришлось подняться. — Хорошего винца за новый чин. Пива? Ну, нет. Пиво не пьют в таких торжественных случаях. Ведь вы теперь капитан.

— Видите ли, — продолжал Саломэ, — я хочу выйти в отставку, конечно, когда кончится эта история: не думайте, я не стремлюсь увильнуть от войны, в отставку, чтобы купить вместе с вами землицы и сажать бананы.

— Это не плохо, но, по-моему, не стоит вам бросать военную службу. Галуны добывать легче, чем сажать бананы. Военный чихнет — ему платят. Можно сказать, звезда ваша восходит.

— Ну, а этот паренек что тут поделывает? — спросил новоиспеченный капитан мальчика, который вернулся с лекарством для отца, еще раз пройдя через ненавистный холл.

— Мы с Боби Томпсоном ходили к его друзьям. Только их дома не было. Постучим в дверь и идем дальше.

— Вроде как письмоносец. Не так ли, сынок? Вот что значит быть мальчишкой, капитан. Постучал в дверь к приятелю, и уже доволен. В этом возрасте у ребят не дружба, а скорее влюбленность какая-то, вам не кажется?

— Нет, папа, совсем не так было, как вы говорите. Мы не сразу уходили, а стояли у дверей. Боби еще и свистел им, чтоб узнать, дома они или нет.

После обеда Пио Аделаидо помчался в номер, одним глазком взглянуть на подарки, купленные отцом для мамы и дяди, родных и двоюродных братьев. Подарки и заказы. А Лусеро с капитаном уселись в кресла в холле. Еще раз пришлось пересечь огромный салон, уже полупустой, худому большеголовому мальчугану, которого, как волосок на языке, беспокоила мысль о войне в Серрито.

Саломэ заказал шоколадный ликер, Лусеро попросил коньяку, и оба взяли по сигаре.

— Что же, однако, все это значит: японская подводная лодка, смерть телеграфиста? — спросил Лусеро; обмакнув кончик незажженной сигары в коньяк, чтобы крепче во рту сидела, он зажал ее в зубах, легонько покусывая.

— Бедняга парень!

— Сегодня мне сказали, капитан, не знаю, слыхали вы или нет, что в оставленном письме он сознался в получении от одного важного чиновника Компании крупной суммы денег для передачи ложных сведений.

— Будь хоть святым, не устоишь перед золотым!

— Говорят тоже, будто и не было никаких японских подводных лодок и Поло Камею заплатили, чтобы подставить ножку нашему правительству… именно сейчас, во время пограничного конфликта…

— Для чего подставлять ножку?

— Для того, чтобы нас сочли за союзника Японии. А парень-то посылал телеграммы в воздух. Никто их не получал, да кто это докажет…

— Письмо…

— Да, только одно письмо. К счастью, скажите, оно попало в руки властей. А если бы нет — задали бы нам перцу. И еще, капитан: говорят, что номера банкнотов, полученных Камеем, подтверждают участие «Тропикальтанеры» в этом дельце.

Аромат коньяка и шоколадного ликера, запах сигар, яркий полуденный свет, слепящий и усыпляющий, почти полная тишина — в баре чуть слышно позвякивали стаканы, а в пустом ресторане жужжали мухи — все это ввергло собеседников в такое приятное полузабытье, что они предпочитали не спать в этот час сьесты, а сидеть вот так, молча, друг против друга, запрокинув головы на спинки кресел.

Перестав качать ногой, капитан замер: перед его полусомкнутыми глазами рисовался образ девушки, с которой он познакомился вчера вечером в маленьком кабачке… Как же называется тот переулок?.. Надо пойти поискать, прямо из отеля… Одно только дурацкое название кабака запомнилось — «Был я счастлив»…

Лусеро, положив руки на подлокотники кресла, вспоминал пророчество Рито Перраха об урагане, который будет поднят людскими массами, — сотнями, тысячами, миллионами рук, взметнувшимися в яростном порыве, вырывающимися из неподвижных плеч, устремленными против, против, против…

Пио Аделаидо проспал войну. Боби зашел за ним в отель, звонил в номер, но безуспешно. Он спал, свернувшись клубочком, среди подарков для родных и игрушек для братьев, среди сабель, пушек и револьверов. Когда его отец вошел в комнату, он сладко посапывал. Дон Лусеро, прежде чем снова уйти, подложил ему подушку под голову, снял башмаки и укрыл одеялом.