Тайна моего отражения - Татьяна Гармаш-Роффе

– Я тебе ведь говорил, что политика – грязная вещь… Роддом имени Ленина – ныне Ахматовой – ты там родилась?

– Нет, я в другом, имени Индиры Ганди… Погоди, я даже не подумала… Какое отношение может иметь акушерка из Ленина-Ахматовой к моему рождению?

– Вот найдем ее и узнаем. Ведь не случайно же Игорь о ней написал в записке… Может, она работала раньше в твоем. Во всех случаях, она, видимо, работала там, где рожала Зазорина.

– Джонатан, насколько я поняла из газет, партия Василия Константиновича враждует с партией Зазориной, они расходятся по всем принципиальным вопросам: он за армию – она против, вернее, за профессиональную; он за «женщину-мать» – иными словами, за женщину на кухне, она за «настоящее, а не за показное равноправие», как было в интервью, и так далее. Так что, вряд ли Василий Константинович замешан в этом деле… К тому же Игорь ничего о нем не написал. Тогда, может, лучше связаться с ним? Он может что-то знать об Игоре.

– Оля! Ты меня удивляешь. Тебе ведь и дядя Уильям сказал, и твой Игорь в записке написал, что ни в коем случае никто не должен знать о твоем приезде в Москву! Или дядя хлопотал, делая для тебя паспорт, напрасно? Или ты покрасила волосы в темный цвет не для конспирации?

Джонатан укоризненно посмотрел на меня, как учитель на школьницу, которая не выучила урок и несет у доски ахинею.

Я смутилась. Действительно, глупость сказала. Мои «ум и сообразительность» явно стали меня подводить последнее время…

– Да, конечно, – пробормотала я, – я не забыла про конспирацию… Просто я удивилась, что ниточки этой странной детективной истории со мной в главной роли ведут к Зазориной. Каким тогда образом в этом деле оказался замешан Игорь? Я не знала, что он с ней знаком… Никогда от него не слышала этого имени.

– Давай не будем гадать, Оля. Мы сюда приехали как раз для того, чтобы все узнать. И узнаем. Ты переварила наконец свое потрясение? А то мой желудок не отказался бы переварить чашечку кофе.

Интересно, сколько чашечек кофе за день способен переварить желудок англичанина? По-моему, целое ведро чашечек.

– Пей, – махнула я рукой, – я не хочу.

Джонатан заказал кофе в номер. Сидя напротив меня, он задумчиво изучал записку Игоря.

– А наше «б», это, значит, «в» по-русски?

– Да, – вздохнула я. Нашел время изучать русский язык.

– «Зве-тла-на»… Так?

– «С». Светлана.

– Светлана. За-зо-ри-на. Правильно?

– Правильно. Мы собираемся провести остаток вечера за уроками русского языка?

Джонатан удивленно посмотрел на меня.

– Это ведь ты хотела ехать в гостиницу. Я всего лишь жду, когда ты переваришь информацию и утрясешь свои взаимоотношения со своими эмоциями.

– Переварила уже.

– Тогда едем.

– В роддом?

– Ну да.

– Джонатан… Я все-таки хотела бы подать маме какую-нибудь весточку. Она же волнуется, я для нее пропала…

– Оля, ты, надеюсь, отдаешь себе отчет в том, что твоей маме нельзя звонить по телефону? Он может прослушиваться. И к ней нельзя приходить – за ней могут следить.

– Но они же считают, что меня нет, что меня убили, устранили!

– Должны считать, да. Но кто может поручиться, что им не удалось связаться с киллером? Кто может поручиться, что этот Дима не сумел найти средство передать в нужные руки записочку? Ты понимаешь, что дядя сделал тебе фальшивый паспорт – уверяю тебя, это было непросто, и он использовал для этого всю свою власть, и настоял на смене твоей внешности, именно потому, что опасность вовсе не отступила! Только отсрочилась. Уже прошло несколько дней со дня твоего «убийства», и мы не можем знать, как развиваются события в Париже.

– Джонатан, я не могу так поступить с мамой! Она терзается в неизвестности, не понимает, что со мной случилось, и строит догадки, одна страшнее другой! Счастье, что она не знает реальной правды, поскольку правда эта превосходит все возможные мамины кошмары…

– Понимаю тебя, но… Хотя… Знаешь, как мы сделаем? Ты набросаешь маме записку. Жива, мол, здорова, не волнуйся, скоро приеду – будто бы ты пишешь из Парижа. Попроси никому о твоей записке не говорить, а саму записку сразу же уничтожить. А я твою записку отнесу. Или, еще лучше, положу в ваш почтовый ящик.

– И ты думаешь, что записка с подобным текстом ее успокоит? Да она тут же начнет глотать лекарства!

– Тогда, Оля, я не знаю, что тебе еще предложить.

Зато меня вдруг осенило. Я кинулась искать бумагу и ручку – благо у меня был ежедневник, из которого я вырвала пару страниц. Я исписала их целиком, вдохновенно сочиняя мои суперромантические отношения с молодым англичанином, потрясающим парнем, в которого я влюбилась без памяти, чем и объясняется мое исчезновение – забыла обо всем на свете… Игорю заклинала ничего не говорить, так же как и любому другому человеку, который будет про меня спрашивать – кто знает, вдруг Игорь, настороженный моим глухим молчанием, подошлет кого-то выяснять про меня у мамы! «Так что, мамочка, официальная версия такова: я куда-то пропала, не пишу-не звоню, как последняя свинья, и ты ума не можешь приложить, куда я запропастилась…

Эту записку привезет из Парижа по твоему адресу один мой знакомый; ты же, как только прочитаешь, сразу порви в мелкие клочки и выброси, а то мало ли, вдруг Игорь заявится и найдет ее!»

Постскриптум гласил: «Я знаю, что поступаю некрасиво по отношению к Игорю, но когда ты увидишь моего англичанина, ты сама все поймешь!»

– Вот! – помахала я запиской. – Это то, что нужно! Мама даже не сможет догадаться, что я в Москве.

– И что ты там написала? – осторожно спросил Джонатан.

– Э-э-э… Какая разница, собственно. Сочинила одну историю.

– Любовную? – усмехнулся Джонатан.

Я растерялась. Не мог же он за один день изучить русский язык и прочитать записку, пока я размахивала ею, правда же? Значит, догадался…

Джонатан, глядя на мое растерянное лицо, добавил с затаенной улыбкой:

– Я тоже подумал, что это был бы лучший вариант. Телепатия, наверное. Кстати, кто там у тебя фигурирует в качестве героя? Это я не из любопытства спрашиваю, я просто хочу убедиться, что телепатия существует и у нас с тобой оказался один и тот же кандидат.

– А кто у тебя кандидат?

– Как кто? Я, конечно. Джонатан Сандерс.

– До чего же ты наглый, Джонатан Сандерс. Меня от твоей самоуверенности уже просто тошнит.

– А ты предпочитаешь мужчин зажатых и закомплексованных?

– Я предпочитаю скромных.

– Вот уж не думал, что у тебя такой плохой вкус!

Я запустила в него своим ежедневником. Он увернулся, поднял шлепнувшийся на пол ежедневник и аккуратно положил его на стол. Я снова запустила им в него. И на этот раз Джонатан ловко отскочил в сторону и, поймав ежедневник на лету, положил его возле себя.

– Вещь испортишь. Выбери что-нибудь менее ценное… – Джонатан обвел глазами комнату. – Подушку, например. Или яблоко, хочешь, дам тебе из холодильника. Представляешь, какой кайф будет, когда ты залепишь им мне в лоб – холодненьким, тверденьким, хрустященьким…

– Оно будет хрустеть, когда стукнется об твой лоб?

– Нет, когда я его поймаю и съем. Причем тебе не дам ни кусочка за плохое поведение.

– Ах, так!

Я снова потянулась за своим ежедневником, лежавшим на столе возле локтя Джонатана. Он перехватил мою руку и потянул на себя. Не удержавшись, я плюхнулась к нему на колени. Джонатан, взяв обеими руками мое лицо, прикоснулся к моим губам. Большими пальцами рук он нажал легонько на мой подбородок, вынуждая меня приоткрыть рот, и его мягкие, упругие губы впились в нежную влажную сердцевину моих…

Поцелуй был долгим, тихим, бездонным. В нем не было страсти, вернее, она присутствовала, но какая-то потаенная, сдержанная, отложенная на потом. В этом поцелуе ей не было места; сам поцелуй был столь насыщенным, столь упоенным, что все остальное стало лишним, способным только разрушить его полноту и магию. Мы будто пили друг друга, пили и не могли напиться, никак не могли разнять губ. И лишь оттенок горечи, едва ощутимый вначале, сгустился и разлучил наши губы.

Удивительно, сколько разных, противоречивых чувств человек может испытывать одновременно! Я была готова писать от страха, особенно по ночам, когда древний, дремучий страх за свою жизнь овладевал моим сознанием целиком; и в то же время во мне играл азарт детектива-охотника; я страдала при мысли о маме, для которой я пропала, и одновременно наслаждалась новой ролью Мэри Сандерс, англичанки, красивой шатенки с короткой стрижкой, спутницей высокого англичанина по имени Джонатан Сандерс: то ли сестра, то ли жена…

И я любила его, Джонатана Сандерса. Кем бы он ни был, гомосексуалистом или импотентом или просто неразгадываемой загадкой для меня, но он вошел в мою душу. Я еще не до конца разлюбила Игоря, но уже понимала, что мои чувства к нему обречены.

Не знаю, как это получилось. Долгое время я думала, что Игорь бросил меня, предал, что он замешан в этом деле. Наверное, эти мысли и подорвали мою любовь к нему.