Узники Кунгельва (СИ) - Ахметшин Дмитрий

Алёна покосилась на маникюрный набор. Он лежал на тумбочке возле кровати, и чтобы до него дотянуться, нужно было перегнуться через кровать. Ножницы слишком коротки… зато там, внутри, в фиолетовой коробочке есть щипчики с длинным изогнутым носом. Если бы только она могла внутрь себя проникнуть, открыть шкатулку и вытащить бутон давно протухшего цветка, выбросить его прочь… Положить рядом телефон, чтобы сразу вызвать скорую. Как выражался герой Де Ниро в том фильме, где он играл подстреленного в живот мафиози: «У меня много претензий к докторишкам, но латают они тебя качественно, тут уж придраться не к чему». Из двух ножей один выглядит достаточно острым. Конечно, она не будет пользоваться ножом для хлеба, как Слава, она же не сумасшедшая…

В голове тяжело и гулко ударил колокол — включилась какая-то древняя, налаженная таинственными проектировщиками человеческого тела, охранная система. Звон прочистил сознание, туда рекой хлынули звуки с улицы: треск полуголых ветвей, скрип кресла-каталки, в котором кто-то прогуливался по саду, наслаждаясь последними часами без дождя, неизменный звук работающего телевизора.

— Мне нужна помощь, — сказала она вслух, созерцая собственные спутанные волосы, а сквозь них — руку, которая тянулась к столовым приборам.

Алёна встала, оправила на себе одежду и, не оборачиваясь, вышла.

Блог на livejournal.com. 30 апреля, 05:20. Мне плохо. Очень.

…Простите меня! Я больше не могу здесь находиться. Все эти истории, которые сами собой начинают складываться — хоть записывай… не могу спать. Как только закрываю глаза, я начинаю их видеть. Мухи, от крылышек которых вибрирует воздух. Тёмный круг на полу, что с каждым моим ночным кошмаром становится всё глубже, будто кто-то приходит каждый день с лопатой и углубляет его, превращая в настоящий колодец.

Интересно, у соседки снизу тряхнёт люстру, если я туда свалюсь?..

Почти уверен, что это пятно источает кровь. Кто-то проливал её здесь, на этом месте, день за днём, месяц за месяцем, год за годом. Это что-то вроде… жертвенного алтаря. В детстве читал одну историю, кажется, в журнале «Наука и Жизнь». Речь шла об одичалом племени, найденном исследователями в 20-х годах прошлого века в северной Америке. Это небольшая кучка людей, которые слыхом не слыхивали о цивилизованном мире. Они вели свой род аж от первых конкистадоров на этой земле, их язык напоминал сильно извращённый испанский. Я читал, что они протыкали себе ладони и ноги специальными жертвенными гвоздями (привезёнными их предками с «большой земли»!) и сцеживали кровь на врытый прямо в землю алтарь. Это была повинность на каждое полнолунье для любого члена племени. Мужчины или женщины — неважно. Начиная с трёх лет. Журнал говорит, что объектом их поклонения (и, судя по всему, подражания) был некий Христосус, всеобщий пастырь. Но тот ли это всеблагостный сын Божий, к которому мы привыкли?

Прочитав эту историю, я не мог спать несколько суток. Мне снилось, что я — один из этих несчастных детей, и кровь из пронзённых ладоней сочится прямо на подушку. Я просыпался с криком, чувствуя, как противно скользит подушка под головой, и не мог к ней прикоснуться, пока не заставлял себя вылезти из постели, включить свет и удостовериться, что это пот или слёзы, а вовсе не кровь. Не помогли даже дедовы глубокомысленные размышления, что Христа скорее всего привязывали к кресту верёвками.

«Ну эти-то бедняги протыкали себе руки!» — в слезах говорил ему я.

«С человеческой глупостью по степени разрушительности может состязаться только упорство в этой глупости», — изрекал он и отказывался говорить со мной на эту тему.

Словом, все мои детские кошмары пробудились. Не то чтобы я оправдывал то, что попытался сделать. Но я и в самом деле слетел с катушек. Раньше иногда думал, каково это — впасть в истерику, врасти в это гнетущее чувство и позволить ему врасти в тебя.

Я должен был отсюда выбраться.

По крайней мере, попытаться.

Я помню, как разгромил всю кладовую в поисках подходящего оружия. Разбил банку с солёными огурцами, продырявил мешок с мукой. Выпачканный ею с головы до ног, как бутафорское приведение, задумавшее затеряться среди призраков настоящих, я вышел из кладовой, неся перед собой разобранную кувалду. Содрал себе на ладонях всю кожу, пока насаживал навершение на металлический прут! Тогда я не чувствовал боли; я видел, как по рукам течёт кровь, и это было закономерным, пусть и не слишком правильным решением. Боль я начал чувствовать значительно позже, когда выдохся, кое-как добрёл до комнаты девочек и лежмя лежал там, прямо на полу, в течение не то шести, не то семи часов. Она, боль, приходила постепенно, дотрагиваясь до плеча и шепча то в одно ухо, то в другое: «Ты ещё жив. Я дам тебе почувствовать, что ты ещё жив».

Эту импровизированную кувалду я обрушил прямо на затылок сестрицы, вынеся ей таким образом приговор: «виновна» во всём, что со мной произошло за последние недели, и за расстройство желудка в связи с малоподвижным образом жизни, и за никчемность этой самой жизни, не той, где я пытаюсь бороться за выживание (здесь я как раз справляюсь вроде бы), а старой, которую я считал вполне приемлемой.

Голова её не разлетелась на черепки, как я ожидал, но отозвалась глухим воплем: не знаю, мерещился ли он мне или нет, я совершенно обезумел. Следующий мой удар пришёлся аккурат между лопатками, которые походили на пустынные плоскогорья. И третий, и четвёртый… Иногда звенел металл, иногда раздавались противные чавкающие звуки, и кувалда погружалась заметно глубже. Вопль не стихал, он длился и длился на одной высокой ноте. Прут гнулся в моих руках дугой лука. Настал момент, когда я не смог заставить руки подняться. Орудие выскользнуло, упершись тупой мордой в пол, словно подстреленный охотниками носорог. Следом рухнул и я и с колен обозревал дело рук своих… и тут же осознал, что сестрица больше не кричит, а голос её звучит довольно осмысленно:

«Не надо! Не надо мама! Я буду хорошей! Я буду здесь, с тобой, вечно, до самой смерти!»

Она больше не пыталась тянуть ко мне свои волосы. Глазок из разбитого затылка заливала кровь. Пальцы на тонкой женской руке торчат под неестественными углами. Позвоночник, похоже, сломан. В лёгких что-то грохотало и скрипело, каждый вдох отзывался болью в моей голове. Выхода, как я втайне надеялся, не было. С тем же успехом я мог колотиться в стену…

2

Пётр Петрович восседал на своём стуле с высокой спинкой и, прижимая телефонную трубку плечом к уху, что-то записывал в перекидном блокноте. Алёна не стала ждать пока он договорит, она будто со стороны услышала свой голос, громкий и тревожный:

— Простите. Здесь в округе есть врач?

— Что-то случилось? — метрдотель сразу же водрузил трубку на лакированный красный аппарат. Кажется, он даже не попрощался с тем, с кем разговаривал. — Это всё перемена погоды. Она здесь на многих влияет неблагоприятно. Присядьте, отдохните, выпейте воды со льдом. Я сейчас принесу.

— Да нет же, — поняв, что говорит слишком громко, Алёна понизила голос: — Мне нужен не обычный врач. В городе, есть врач по… ну, знаете, по женским делам? Гинеколог.

Прежде она попыталась бы узнать это у какой-нибудь из проживающих здесь женщин. У той же Саши, например. Или воспользовалась бы интернетом (от такой гостиницы как «Дилижанс» сложно ожидать современных средств коммуникации, но, вроде, мобильник ловил три-джи из фойе). Дело в другом: она ни секунды не могла больше находиться в одиночестве. Ей был нужен кто-то, кому можно доверять.

Пётр Петрович сразу посерьёзнел. Он бросил тревожный взгляд на улицу, где для двух часов дня было уже слишком темно, засунул за ухо ручку (его шапочка, чудом держащаяся на макушке, позволяла это сделать) и вытащил из-под стойки толстую книгу, похожую на телефонный справочник.

— Мы всегда заботимся о наших постояльцах. То, что произошло вчера, просто страшное недоразумение, — сказал он, быстро листая страницы.