Остров - Михаил Васильев

— …Денег не было — так даже чай специально самый худой, самый противный пил, чтоб меньше его, чая, уходило, — Опять бесконечный рассказ Козюльского. — А вон, смотрите!.. Дым уже. Живой, живой пацан.

Мамонт оглянулся, вон он: отчетливый длинный дым костра Чукигека, поднимающийся в ясное небо. Мизантропы будто сразу проснулись, разом зашевелились, повернувшись в ту сторону.

— Какой хороший дым, — радовался Козюльский.

"Ну вот, и этот живой. Шевелится где-то, — Отпустило изнутри. — Теперь заснуть?.. Или нажраться сначала? Какие солдатские мысли."

Мир вокруг стал совсем отчетливым. По песку неуклюже, но стремительно, боком, пробегали, теперь видимые, крабы-воры.

— Знаешь, где бы я сейчас хотел очутиться? — разговаривали в стороне. — На материке, где-нибудь в тихом кафе, забегаловке какой-нибудь. Чтобы пива в чистом стакане и горячих креветок. Сидеть неподвижно долго-долго, даже глаза закрыть…

— В забегаловке с закрытыми глазами сидеть не разрешат.

— Если в здешней, восточной какой-нибудь забегаловке, то можно.

После паузы: — В восточной — да, можно.

Вдали, на голом каменном хребте, мелькала, сначала вроде померещившаяся, а теперь ставшая очевидной, белая точка. Наконец, стал виден и сам Чукигек, белеющий своей газетной панамой. Пацан шел медленно, ссутулившись, как после тяжелой работы.

— Вон он идет, — с намеренным равнодушием сказал Мамонт. — Да Чук, кто еще.

Мизантропы опять повскакали на ноги, повернувшись в сторону, указанную Мамонтом.

— Вон, вон появился, — Показывал остальным, оказавшийся самым зорким, Кент. — Ослепли, чуваки?

— Я же говорил, — своим сиплым голосом каркал Демьяныч. — Теперь собрАлись все.

— Все те же. Наше время, — продолжал Кент.

— Давай, давай! Сюда, — зачем-то кричал, громко торопил Козюльский. — Ну вот, — встретил он подходившего пацана. — Садись здесь. Жрать?

Мизантропы одновременно захлопотали вокруг Чукигека. Только он сам сидел неподвижно и устало. С непонятным ему самому удовольствием Мамонт смотрел на его костлявое лицо, треуголку из гонконгской газеты с иероглифами. Стало как-то легко от того, что все это опять было рядом. Мизантропов как будто охватила общая дружная радость. Даже Демьяныч неожиданно засмеялся, весь будто треснув морщинами, разевая беззубый рот.

— Что это у вас? — заговорил Чукигек.

— Вот буряк, — Сейчас Козюльский строгал штыком гигантскую корейскую редьку. — Жри давай! Навалено тебе. Грубые корма: целое ведро початков кукурузных сварили.

— Вы прямо старосветские помещики.

— Какие еще помещики?.. Жаль выпивки нет, — продолжал Козюльский. — И коньяк весь вышел.

— Коньяка правда нет… — начал было Демьяныч.

— Что там ваш коньяк-маньяк! — перебил их Пенелоп, полез за своим тыквенным кувшином. — Слабенького будешь?

— А что, пожалуй, клюну. Клюну на твое предложение.

— Праздник, — заметил Мамонт. — Теперь каждый день торжество. Что у тебя здесь? Брага, — догадался он. — Вот и хорошо, что слабенькое. Потом закусим, потом — обстрел и спать можно ложиться. Если повезет.

— Корейцы делают из тростника. Ром почти, — твердил Пенелоп. — Вот, изыскал.

Шипящая жидкость, распространяя единый для этого мира тропический запах, полилась в освобожденные от чая емкости.

— Думаешь, бросили тебя?

— Думал.

— Мизантропы так не поступают, — вмешался Козюльский. — Мизантропы — такой народ… Мы по правде живем.

— Градусов безнадежно мало. Никакой пользы нет.

— Все же не отечественный "Солнцедар", — возникал традиционный разговор.

"К вечным темам", — Мамонт с облегчением ощущал, как возвращается обычное для мизантропов легкомыслие.

— Вот! — Кент лил в миску перед Чукигеком остатки черного соевого соуса. — Больше из приправ ничего, кроме соли, не осталось.

— Украшение стола. Это что: лук или чеснок? — По плоскому камню, служившему здесь столешницей, Чукигек с сомнением катал какой-то перламутровый шарик.

— Какая тебе разница? — заметил Кент. — Жри.

— Действительно, — сразу согласился пацан.

— Ладно, — Пенелоп достал из кармана, бережно завязанный, маленький плоский узелок. — Вот вобла тебе. Последняя. Бери просто так: все равно не сегодня так завтра помирать — может на том свете зачтется. Грызи, пока еще не вымерли здесь все.

— Вобла, как часть культуры народа мизантропов, — непонятно высказался Чукигек.

— Исчезнувшая часть, — добавил Кент.

— Сколько было, — опять начал Козюльский. — Тоннами…

— Я как-то в море с аквалангом нырял, — Чукигек, как-то нерешительно поднеся воблу к лицу, кажется, нюхал ее. — Какие яркие все рыбы, чистые. В воде грязи нет, — Замолчал, сунув нос в стакан с брагой.

— За то, что все живы. За это что ли? — Демьяныч вылил в свою кружку остатки из кувшина. — За то, чтобы мы были здоровы. Когда-нибудь… — И вдруг внезапно замолчал. Молчали все. — Вот оно. Как говорится, с добрым утром.

— Давно заказанный обстрел, — наконец, произнес Кент.

Вдали возникал звук, будто стремительно надвигающийся гром. Ощутимо, как долго он катится в воздухе.

"Раскат", — Оказалось, что оно такое вот точное — это слово. Где-то катилась, увеличиваясь, воздушная гора.

— Достанется нашим чучелам. Союзникам, — опять заговорил Кент. Его, искаженный вибрацией воздуха, голос, вопреки легкомысленным словам, звучал тревожно.

Мощный взрыв осветил однообразно испуганные, направленные в одну сторону, лица. На месте, где только что был костер Чукигека, медленно поднималась бурая, подсвеченная огнем, гора. В море звучал залп за залпом. Мамонт почему-то подумал, что этому просторному гулкому звуку больше подходит морское слово "пальба". Еще одно незнакомое, оказывается, слово.

Бесконечно взрывалось на месте "ложной позиции". Демьяныч разевал рот, что-то говорил, указывая на столб черного дыма, растущий оттуда к небу. Словно хлопья сажи метались там птицы. Разгорался пожар, будто несуразно огромный костер, которому здесь не хватало места. Становилось невозможно дышать, теперь казалось, что уже горит все вокруг.

"Останется здесь вообще что-нибудь?" — На зубах хрустел, повисший в воздухе, песок. Неизвестно сколько прошло времени. Его, времени, вроде совсем не стало. Непонятно когда все изменилось. Звук орудийных залпов стал как будто гуще и сложнее. Оказалось, что снаряды летят выше и в другую сторону. Густо заполнившее небо, летящее железо, наконец, не задевающее землю. Медленно оседал и расплывался гигантский черный столб на месте иссякнувших взрывов, вроде и пожар утихал: может там уже сгорело все, что могло гореть. За деревьями теперь остался дым, будто еще один серый лес.

— Слышите, американский линкор тоже начал, — раздавались напряженные голоса. — Друг друга мочат.

— Это с отчаяния уже.

— А кто из них отчаялся-то?

— Вот бы перебили друг друга…

— Дождешься! — включился Козюльский. — Не надейся. Хорошее просто так, ниоткуда, не берется. Это зло берется откуда попало.

— Рыбный день.

— Сколько времени уже подлинной рыбы не ели.

Они двигались гуськом по руслу мелкого здесь, у истоков, ручья.

— Тамарка, баран, ядовитую траву здесь нашел, — Чукигек показал пальцем на широкую спину, идущего впереди, канака. — предлагал ей рыбу здесь травить.

— Обойдемся без травы, — произнес Демьяныч. — Я вам говорил, сейчас всю рыбу вниз, к морю, отгоним, а там Козюльский должен устье сетями перегородить. Только шумите погромче, — Демьяныч оглушительно ударил по воде, подобранным в мусоре возле ручья, обломком весла.

В воде сновали маленькие серебристые, похожие на килек, рыбки. Тамайа называл их мао мао.

— Хорошая-то рыба есть здесь? — спросил у кого-то Чукигек.

— Всякая есть, есть хорошая, есть и подешевле.

— А крокодилы здесь водятся? — продолжал Чукигек. — Не хватало еще нарваться. Не такой я любитель природы, чтобы крокодилов собой кормить.

— Крокодил таких как вы испугается, — отозвался Кент. — Вниз, в море от вас удерет. Стремглав.

— Что крокодил, — заговорил Пенелоп. В закатанных штанах и грязной до бурого цвета солдатской футболке он брел впереди. — Вот я недавно нарвался. Смотрю, сидит кто-то в кустах и из-за пенька чем-то на меня нацелился. Оказался журналист — американский или наш, хер его знает, не спросил. Поймал гада и всю камеру его блядскую об башку евонную разбил. Как размахнулся, как дал! Всю расколотил.

— Камеру или башку? — без интереса спросил кто-то.

— Обеих. Перепугался я по правде тогда, — после долгой паузы добавил Пенелоп.

— Вроде теперь не стреляют, — произнес кто-то.

— Ну да, не стреляют, — пробормотал Пенелоп. Невозможно было понять, говорит он это утвердительно или с сомнением.