Новый Мир ( № 1 2005) - Новый Мир Новый Мир

Русскому Дильтею повезло больше, чем кому бы то ни было из издаваемых постклассических мыслителей Германии. Его собрание сочинений осуществляется на непревзойденном пока уровне — как научном, так и издательском. Сказываются и поддержка Фонда Тиссена, и состав научного коллектива, который формировали Ал. В. Михайлов и Н. С. Плотников. Сейчас, когда вышел 3-й том с самой нужной для современности книгой Дильтея, с “Построением исторического мира в науках о духе”, уместно вспомнить о вкладе этого мыслителя в гуманиору.

Главный замысел его жизни — “Введение в науки о духе”, первый том которого был издан в 1883-м (второй же так и остался незавершенным и публиковался как собрание фрагментов), представлялся автору своего рода продолжением дела Канта по обоснованию возможностей человеческого знания и действия. Дильтей иногда по-кантовски именовал его “Критикой исторического разума”. “Построение…” мыслилось автором как часть его основного труда. Обильный и интересный строительный материал для этого замысла в 3-м томе, о котором идет речь, следует за основным текстом “Построения…”. Перевод осуществили В. А. Куренной, А. П. Огурцов и А. В. Михайловский под общей редакцией В. А. Куренного. Им же написано предисловие, которое, наряду с вводным текстом Н. С. Плотникова к 1-му тому1, принадлежит к числу наиболее внятных русских работ о Дильтее.

Чтобы по достоинству оценить дильтеевский поворот в гуманитарной науке и философии, нужно представить себе (“пережить”, по Дильтею) впечатляющую атмосферу XIX века, впервые приблизившегося к воплощению утопии Нового времени: к цивилизации без трансценденции. “Небо этого столетия было удивительно беззвездным”, — замечает Мандельштам. В самом деле, позитивизм и материализм этой эпохи справляются, как тогда казалось, со всеми духовными задачами человечества и заодно разоблачают как корыстный умысел все многовековые религиозные и метафизические грезы Европы. Среди главных обвинений прошлому был тезис о том, что метафизика забыла реальный мир и действительный индивидуум. В этом было немало правды: безжизненные абстракции старой метафизики превратились в идеологию застоя. Как это часто бывает в ходе культурных революций, отсутствие действительно нового (при острой потребности в нем) иногда небезуспешно замещается инверсией старого. Для того чтобы вернуться к забытой “реальности”, решили извращенный мир идеалистов “поставить с головы на ноги”. В результате появились перевернутые оппозиции, в которых высшие состояния разума сводились () к низшим или вторичным: “разум  воля” (Шопенгауэр, романтики), “разум  чувство” (романтики), “смысл  выражение” (В. фон Гумбольдт), “общее  приватное” (Штирнер), “теоретическое  эмпирическое” (Конт), “духовное  телесное” и “объяснить  изменить” (Маркс), “созидание  разрушение” (Бакунин), “необходимое  случайное”, “потустороннее  посюстороннее” (Фейербах), “сакральное  историческое” (Штраус). Опоздавший родиться Ницше должен был бы тоже оказаться в этом обществе. Наивный (по сравнению с гегелевским) историцизм этой эпохи может быть понят как одна из попыток перевернуть оппозицию “вечность  время”. Этот бунт против разума не был лишен оснований, но довольно быстро высокая его версия адаптируется европейским мещанином. На смену Ивану Карамазову приходит еще не Смердяков, пока лишь учитель каллиграфии Линкин, доктрина которого, как известно, состояла в том, что “все мы, что человеки, что скоты, — всё едино, все помрем и все к чертовой матери пойдем”. Но картина все равно получается унылая.

Однако в 60-е годы начинает выявляться эмоциональный и идейный протест, оформившийся к концу века в настоящую культурную контрреволюцию. В этом течении были люди, избегавшие быстрых решений и шумных манифестаций. Они пытались осознать суть происходящего, еще раз пересмотреть отброшенные ценности, предпочитали медленную работу ума и моральной рефлексии. Таковы Я. Буркхардт, Йорк фон Вартенбург, Ф. Брентано, Э. Гуссерль… К ним принадлежит и Дильтей. Похоже, что для нашего времени наиболее востребованным оказывается именно этот тип мыслителя.

Дильтей как сын своего века тоже озабочен утратой живой реальности, засильем абстракций, но он видит, что программа позитивизма так же далека от жизни и так же близка к дурной схоластике, как и современные ей остатки метафизики. Ему одинаково чужды как “объективная и космическая метафизика”, так и “метафизика субъективности” с ее субстанциальным “носителем жизни”. (Набоков сказал бы: “умозрительное” и “космическое” слишком часто теряют одну букву.) Ранний Дильтей ищет выход на пути создания новой психологии. Психология для XIX века была новой (немецкой по преимуществу) наукой. (До этого “психологией” во французской, к примеру, традиции называли оккультное искусство “заклинания духов”.) От психологии ждали превращения знаний о человеке в науку. Выражение “науки о духе” (Geisteswissenschaften) появилось как перевод английского “moral science” и имело сциентистскую ауру: пришло-де время науки, а не философии. Но Дильтей отмежевался от эмпирической психологии, поскольку видел в ней некорректную и неприемлемую для него объективацию внутреннего мира человека2. Дильтею мечталась “описательная психология”, которая без внешнего насилия абстракций осуществляла бы переход от переживания через сопереживание к пониманию. Однако со временем3 к Дильтею, хранящему верность европейскому рационализму и идеалу науки, приходит осознание недостаточности, зыбкой субъективности метода “переживания”. Постепенно складывается новая позиция Дильтея, итоговые формулировки которой и даны в “Построении…”, вышедшем в свет в 1910 году, за год до смерти автора. Дильтей как бы переоткрывает принцип “отца культурологии” Дж. Вико: познаём то, что создаём. Теперь Дильтей уверен, что можно избежать и произвольных толкований субъективизма, и овеществления человека объективизмом. Психическое понимается через включение человека в историю; история же понимается, потому что мы сами делаем историю и суть исторические существа. Эмпирическая психология не права, поскольку равнодушна к направленности человеческих переживаний на смысл: придание жизни некой смыслоформы для психологии лишь феномен в ряду других феноменов. Старая метафизика впадает в другую крайность: для нее переживание лишь материал воплощения общих (и потому безличных) идей. Дильтей предъявляет обеим крайностям свои контраргументы. Антитезис субъективизму: переживания человека — это текучая переменная, но то, что все они принадлежат человеку, это — постоянная, которая одна и та же в разных субъектах. Это позволяет соотносить поток переживаний с личностной установкой как в “горизонте” отдельного Я, так и в “горизонте” коммуникации многих Я (сейчас это называют интерсубъективностью). Поэтому и возможно общение субъектов: содержание их психики может бесконечно различаться, но форма субъективности — направленность на общезначимый смысл — у всех тождественна. Антитезис объективизму: чтобы понять личностное, не нужно его ни овеществлять, ни сводить к низшим субстратам. Для этого толкователю нужно отказаться от узурпированного права “судьи” и самому стать субъектом и партнером в коммуникации. При этом мы из безвоздушного пространства “идей” попадаем в живое время истории, со всей ее неопределенностью, но зато в этом времени есть действительное бытие живых личностей, а не “разжиженный сок разума” (как однажды выразился Дильтей). Нужно также отказаться от утопической надежды на дедукцию знания из неких первоначал, от задачи “объяснения”. Но наукам о духе и нужно не “объяснение”, а “понимание”. В коммуникации неизбежен круг понимания части через их целое и целого через свои части: процесс бесконечный, но зато не позволяющий понимающему превратить понимаемого в объект, сохраняющий обоих во взаимоотношении и взаимообмене пониманиями.

Это учение позднего Дильтея — уже не психология, а герменевтика4. Однако для создания герменевтики Дильтею понадобилось в диаду “переживание — понимание” внести посредующее звено — “выражение”. Оформленное знаками переживание (например, текст, формат поведения, институт) становится выражением; тем медиумом, который преобразует общение в движение от случайно-частного и абстрактно-общего к “общезначимости”, к “универсальной истории”. Тем самым открываются перспективы искомой “науки о духе”, не теряющей ни научности, ни духовности. “Значение” — ключевая категория позднего Дильтея. Она смыкает его учение с переосмысленной классикой5 и дистанцирует от плоской метафизики: ведь “значение” может оставаться конституентой личностного мира и через бесконечную интерпретацию соединяться (не растворяясь) с другими значениями в “общезначимость”. Общее в такой “общезначимости” — это не одно на всех, а единое в каждом.