Среди мифов и рифов - Конецкий Виктор Викторович

В нашем издании дневников Кука допущены раздражающие ошибки. Ну, когда издатели печатают в дневниках добрых христиан с маленькой буквы «рождество» или «господь», это понятно. Преследуются цели антирелигиозной пропаганды, подрывается авторитет божества. Но когда с маленькой буквы пишется «солнце» и «луна», употребляемые Куком как имена собственные, ибо он по этой звезде и небесному телу определяется, то это наводит тень на капитана, хотя он в таком пренебрежительном невежестве по отношению к мирозданию никак не виноват. Самый молодой и глупый штурман уже знает, когда пишется «Солнце» и когда «солнце».

У старпома умерла мать. Он пришёл ко мне с радиограммой, спросил маврикийского вермута. Но от вермута у меня остались только цветастые наклейки. Чиф рассказал, что видел сон, в котором ему «рвали зуб с кровью». И сон оказался пророческим. Потом рассказал, как мать не хотела отпускать его в рейс, плакала на причале, предчувствовала. И сам вдруг заплакал. Он был в море, когда умер отец. Был в море, когда умер брат. Теперь не похоронит мать. А в море идти надо было обязательно. Раньше он трижды погорел на якорях. Он утверждает, что ни разу не был виноват, все три раза якоря были утеряны из-за того, что звено цепи становилось поперёк клюзной трубы. За каждый якорь пришлось по году отплавать на лихтере шкипером.

Он смотрел в окно каюты и плакал. С вечера заштормило. Ветер около девяти баллов, качались градусов на тридцать. Луна всходила над океаном одним рогом кверху, светила сильно, как прожектор американского эсминца. Вокруг Луны летал «Зонд-7». Возле самого окна каюты летал огромный фрегат. По каюте летала мыльница, и угрожающе сползала с дивана картонка с японским сервизом. Неудобно крепить сервиз, когда человек пришёл к тебе со своим горем, но мысли мои вертелись вокруг картонной коробки. Так уж мы устроены.

— У доктора был? — спросил я.

— Как заштормило, у него бутыль со спиртом упала и разбилась. Туши фонари. Литров пятнадцать. Объяснительную капитану пишет…

По трансляции объявили результаты турнира по «козлу». На судне проводился День физкультурника. Так как в девятибалльный шторм никакой другой спорт невозможен, Перепёлкин провёл «козлиный» турнир.

Время изменилось ещё на час. Теперь суточная диспетчерская радиограмма приходится на мою ночную вахту. Я отправляю в адрес начальника флота Академии наук координаты, сообщаю оставшиеся запасы топлива, воды, скорость ветра. И каждый раз странно писать фамилию Папанина. Не привыкнуть, что жизнерадостный толстяк, прочно связанный с детством газетными фотографиями, существует и сегодня вполне реально. И в далёкой Москве читает наши диспетчерские сводки.

Ни разу за весь рейс я не позволил себе соблазниться лоцманским креслом, закреплённым в закутке рулевой рубки справа от штурвала. На вахте сидеть не положено — это впиталось в кость и лимфу. Нынче кости сильно болели ревматической болью и резкая качка утомила. Я уселся в кресло и блаженно покуривал.

Ни разу за весь рейс капитан ночью без моего вызова не являлся в рубку.

Тут около двух дверь с пушечным выстрелом отворилась, свет из коридора сфокусировался на моей блаженствующей фигуре и в рубку мелкой рысью — крен был как раз по ходу — пронёсся Георгий Васильевич. Он был в трусах. Я катапультировался из кресла с ловкостью матёрого истребителя-перехватчика.

— Что происходит, штурман? — заорал капитан, вглядываясь в кромешную тьму штормового океана.

Я доложил, что всё нормально, встречных и поперечных нет, ветер и волна начинают слабеть, на судне порядок.

— Кой чёрт они слабеют?! Третий рейс на «Невеле», и никогда в спальню из каюты стулья не заезжали! А тут стул заехал и на меня в койку упал!

Он был так потрясён злонамеренным поведением стула, что не заметил моего нарушения правил несения вахтенной службы. Или сделал вид, что не заметил. Океан лупил по «Невелю», как Пеле по мячу. Только ворот не было видно.

Минут пятнадцать Георгий Васильевич провёл в рубке, успокаиваясь. Белел голым телом и трусами у левого окна. За это время из него вывалилось три фразы:

— Во фрицевском календаре написано, что двести лет назад родился Наполеон.

Спустя пять минут:

— На Корсике.

Спустя ещё пять минут:

— Деньги — жене, убытки — стране, сам — носом на волну!

И ушёл досыпать.

14.08.69.

В 21 час 46 минут по нашему времени «Зонд-7» прибыл из космической командировки.

Штормило, но не очень. Облачность баллов шесть.

Опять красный и зелёный отблески от бортовых огней на штопорах антенн. Опять тревожный лай нашего потихоньку рыжеющего под южным солнцем Пижона. Он чувствует напряжение людей в последние минуты перед расчётным моментом появления объекта.

Через три часа ТАСС сообщило об удачном приземлении «Зонда». Я ещё не успел отшагать пятисот шагов по рубке, а он уже шлёпнулся где-то в глубине летней России, на зелёную траву и ромашки.

Мы идём на рандеву с теплоходом «Иван Гончаров» и встретимся с ним к востоку от Маврикия, чтобы принять газеты. Классик морских путевых заметок следует в Сингапур. И мы проследуем туда же. Курсы предварительной прокладки уже проложены по диагонали Индийского океана на северную оконечность Суматры и к воротам бананового и лимонного рая. Есть в любом длинном рейсе период, когда грусть прощаний выветрилась, мечтать о возвращении ещё бессмысленно и очень редко кто вспоминает о доме. Радисты хорошо знают эти периоды, так как экипаж перестаёт тратиться на радиограммы.

Я отправил две. В Москву — матёрому газетчику и журналисту Кривицкому. И в Ленинград — Гранину. Попросил их связаться с нашим корпунктом в Сингапуре. Я уже хорошо знаю, что без благожелательного гида в чужом краю время пропадает на девяносто процентов зря. Но главной целью моей радиоактивности была надежда на корреспондентские автомобили.

Семнадцатого августа мы вышли в точку встречи с «Гончаровым» и опять легли в дрейф, поджидая его.

Ночь. Тёплый дождь несёт в левый борт. Включено палубное освещение, горят на мачте красные огни. Кружится бессонная ночная птица и время от времени вскрикивает тревожно. Она мелькает в свете палубных огней и боится опуститься на судно. Рядом Маврикий — её дом. Там спят в гостинице артисты Госконцерта, расчёсывают лишаи на потных телах, а может быть, не спят, как я и ночная птица, мучаются творческими поисками и сомнениями.

Всю вахту развлекаюсь тем, что стираю с карт старые курсы и подклеиваю расползающиеся на сгибах листы сеток. И прихожу к выводу, что есть одно дело, которому я никогда не научусь, — это аккуратно склеить две бумажки.

Дождь шумит по палубам. Звук — как в водосточных трубах ленинградским октябрём.

На душе тихо. И как-то глухо, будто начитался стихов Тредиаковского. Наш календарь отмечает двести лет со дня его смерти.

Около десяти утра подошёл «Гончаров». Следует из Одессы на Японию. Чистенький. Позор, но «Фрегат „Палладу“» я не читал. Пытался раз десять, но не осилил. Лет в девятнадцать потрясался «Обрывом». Марк Волохов и его любовная наглость помнятся до сих пор. Запах рока и женская красота.

Очень редко удаётся человеку осуществить свою мечту в срок, в тот единственный момент, когда осуществлённая мечта рождает счастье. Волевые и настойчивые люди всё-таки осуществляют свою мечту, но с опозданием на десятки лет. Они, конечно, получают удовлетворение. Мозг дарит им награду в виде эмоции радости, но от этой положительной эмоции до счастья так же далеко, как от количества до качества. К чему это я? Так просто. Пришла такая мысль, когда смотрел на «Ивана Гончарова». Был он счастлив? Объехал весь мир, написал знаменитые книги, море он не любил, а теперь вот обречён годами и десятилетиями носиться и носиться по волнам, как «Летучий Голландец».

— «Невель», я «Гончаров». Чем вы здесь занимаетесь, если можно?