Бал для убийцы - Николай Буянов

— Откуда это? — слегка ошарашенно спросила она (черт возьми, а я-то злилась на него за бездействие!).

— Из Исторического музея в Питере и Московского историко-архивного института, я послал туда запрос и получил фотокопии документов. Автор дневника, Аристарх Гольдберг, умер в декабре 24-го, все его имущество перешло к хозяину рыбной лавки, некоему Августу Рогиру, потом — к его дочери и внучке, ну а те… Дальнейшие следы участников событий теряются. Николай Клянц (видимо, он и есть агент Челнок), возможно, эмигрировал или погиб. Любовь Немчинова закончила дни в сумасшедшем доме…

— Непонятно, почему Гольдберг проявил такой интерес к ее судьбе? — неожиданно спросила Майя. — Даже списывался из Парижа с врачом клиники в Творках (дело по тем временам совсем не простое)… И где сам дневник?

— А вы как думаете? — вяло поинтересовался Николай Николаевич.

— Я думаю… Нет, я уверена: его украл Клянц. Дневник был его приговором.

— Почему же он не украл письма, адресованные Гольдбергу?

— Масса объяснений. К примеру, их успел забрать владелец магазина — не мочить же старика…

Колчин усмехнулся:

— Вы, кажется, подозреваете агента царской охранки в излишней сентиментальности. Софью Немчинову он отравил, нимало не смущаясь… Кстати, если верить письмам, он сделал это задолго до того, как Любовь Павловна стала любовницей Карла.

Майя нахмурилась.

— Хотите сказать, Люба была для него только ширмой? И он сам свел ее с Карлом, чтобы… Нет, это невероятно!

Следователь побарабанил пальцами по столу.

— Ее отец, если помните, сказал то же самое: невероятно. «Знал — и гнал от себя, врал себе, что этого не может быть…» Однако меня заинтересовало не это, — он напрягся и прочитал по памяти: — «Я один знаю имя предателя. Я — и Павел Евграфович Немчинов».

— И что?

— Но почему он не упомянул о Лебединцеве? Тот факт, что Николай Клянц был агентом охранки, по идее был известен троим: Нечминову, самому Гольдбергу и Карлу. Почему он забыл о Карле?

Майя пожала плечами:

— Может быть, именно забыл?

— Ну нет. Этот человек, насколько можно судить, всегда был точен в деталях. Жизнь научила.

Она задумалась, подперев ладонью подбородок. Николай Николаевич поднялся, прошел до зарешеченного окна и обратно, разминая мышцы, снова сел — с некоторых пор он, похоже, воспринимал Майю если не как привычный предмет обстановки (сейф или увядший фикус на подоконнике), то как своего сотрудника или сослуживца, с которым приходится делить кабинет. Майя тоже как-то незаметно для себя стала приходить сюда словно на работу, следуя ежевечернему распорядку. По необходимости: дневная суета (занятия с учениками и неуклюжая имитация любительского следствия) кое-как отвлекала — тем круче наваливалась тоска вечерняя. От ночной спасало снотворное, которым щедро снабжала Ритка. В определенный час она собиралась (Колчин галантно помогал надеть пальто. «А вы?» — «Мне нужно еще поработать». — «Я думала, вы проводите меня до дома». — «Увы. Вот искореним преступность в мировом масштабе…»), выходила из здания прокуратуры и брела пешком вдоль заснеженных улиц, не торопясь (вот оно, преимущество «дамы на перепутье»: голодный муж не требует отчета, и дети не изводят жутковатыми просьбами о киндер-сюрпризах) и играя с городом в незамысловатую игру: я якобы не узнаю его, а он — меня, каждый занят своими мыслями…

Иномарка Севушки сиротливо мокла перед подъездом, окна Бродниковых светились, у Веры Алексеевны было темно — видно, чаевничают вместе, заварной чайник стоит на красиво вышитой салфетке, сахарница и четыре чашки… Хотя нет, Сева любит пить из стакана в подстаканнике. Майя представила себе собственную пустую квартиру — чистенькую кухню в розовом кафеле, кресло в гостиной перед телевизором, развороченный выстрелом дверной косяк — и едва не расплакалась. Идти домой не хотелось.

Пуля, застрявшая в дереве… Гоц сам открыл преступнику дверь и погиб вместо меня (почему-то этот постулат теперь казался неоспоримым), Келли и Вале Савичевой повезло больше: обе видели убийцу — и обе остались живы, получив одинаковые письма-предупреждения. Что касается Келли — все понятно и объяснимо: из своего укрытия она успела рассмотреть карнавальную Бабу Ягу в деталях. (А та — ее? Неужели действительно не заметила?) Две одинаковые записки, две девочки-свидетельницы — и два совершенно разных описания убийцы (Колчин в этом месте усмехнулся бы с видом превосходства профессионала над махровым «чайником»: «Свидетели, Майечка, всегда противоречат друг другу, это закон природы. Если один говорит, что жертву сбил блондин на японском джипе, другой обязательно возразит: не на джипе, а на горбатом „запорожце", и не блондин, а старуха, красящая волосы под брюнетку»).

Валя: «Слепа я, как летучая мышь, вот беда». — «Ну, хоть что-то ты заметила?» — «Человечек пробежал в чем-то красном, но не ярком, а поношенном, понимаете?»

Келли: «Передник и платок с яркой заплаткой, остроносые башмаки, согнутая крючком фигура — я сначала решила, старушка…» Старушка, отплясывающая брейк на дискотеке.

Стоп. (Майя действительно резко остановилась посреди тротуара. Кто-то налетел сзади, изрыгнул проклятие и понесся дальше.) Я совершаю ту же ошибку, сваливаю все в одну кучу. «Старушка» не плясала на дискотеке — она тихонько прошаркала по пустому коридору, подожгла музей и убила охранника. Другая Баба Яга (Лера Кузнецова) веселилась внизу, в актовом зале. Валя Савичева и Лика сходились лишь в одном: убийца был одет во что-то красное. Он вошел в вестибюль (предположим, дождавшись, пока бдительный страж утратит на минуту свою бдительность), шмыгнул наверх, однако был замечен, охранник бросился следом, уронив под стул «Русский транзит»… В этот момент Валя выглядывает из дверей актового зала и видит фигуру в поношенном розовом платье или кофте — никаких передников, никаких ярких пятен, «просто старое тряпье, понимаете?». Несколькими секундами позже Лика, девочка-Домино, заслышав шаги охранника, прячется в темном закутке и видит другую Бабу Ягу, в другом костюме (другом, другом — это вам не спутать японский джип с «запорожцем»!). А дальше начинается мистика: в школу убийца пришел явно не в карнавальном наряде — где он (она) мог переодеться? Не в вестибюле на глазах у охранника. Не на втором этаже: нет времени, встревоженный Эдик, почуяв недоброе, топает следом. Где?

Где, черт побери?!

Майя нашла телефонную будку, поколебалась несколько секунд и набрала номер прокуратуры.

Колчину не хотелось снимать трубку. Он уже надел пальто и шапку и выключил свет в кабинете. Но телефон звонил со стоическим терпением — так в далеком детстве бабушка убеждала семилетнего Колю выпить рыбий жир.

— Слушаю.

— Николай Николаевич!

Он с трудом сдержал раздраженное междометие.

— Вы еще на работе?

«Дурацкий вопрос. Нет, я дома».

— Слушаю, Майя Аркадьевна.

— Николай Николаевич, я знаю, почему Гольдберг так странно выразился…

— Какой еще… Ах, да, — он вздохнул. — Мне бы ваши заботы.

— Нет, послушайте. Он писал: «Я один знаю имя предателя…» Но ведь Николая Клянца разоблачил Лебединцев. — Казалось, на том конце провода собеседник притоптывает от возбуждения. — Значит, предателя должны были знать не двое, а трое!

— Мы уже обсуждали это…

— Да, я помню. Так вот, я думаю, Гольдберг написал правду. Только ему был известен настоящий провокатор и убийца, а Карл…

— Что?

— Карл ошибался. Провокатором был вовсе не Клянц. Меня просветил один сотрудник в библиотеке: царская охранка часто прибегала к подобному приему — подсовывала подпольщикам ложного агента, чтобы отвлечь их внимание от настоящего. Алло, вы слышите? Вы еще там?

— Куда же я от вас денусь. — Следователь помолчал. — Знаете, если вы правы (вероятность слабая, но чем черт не шутит), то преступник поджег музей, чтобы скрыть эту историю почти вековой давности… К примеру, всегда считалось бесспорным, что под псевдонимом «Челнок» скрывался Клянц, и вдруг…

— Не понимаю, — призналась Майя. — Кто бы он ни был, я имею в виду, провокатор, его кости давно сгнили в земле…

Колчин философски пожал плечами:

— Значит, не сгнили. Какие еще соображения?

Она наморщила лоб, стараясь не упустить мелькнувшую мысль.

— Келли упоминала: согнутая крючком фигура у двери музея, шаркающие шаги — прекрасно сыгранный сценический образ. А вы сказали позже: «Нынешнее поколение подобные проблемы не волнуют, они отчества своих бабушек-дедушек не всегда знают…» Я подумала: возможно, сценический образ тут ни при чем и убийца никого не играл? А шаркающая походка…

Длинная пауза: следователь, смирившийся с тем, что последний автобус уйдет без него, обдумывал новый постулат.

— Фантазия у вас, однако. Что ж, если и так — доказательств нет, единственная улика, дневник Гольдберга, сгорел в пожаре…