Сибирь и каторга. Часть первая - Сергей Максимов

Разряд «неспособных», как известно, определяется тюменским приказом о ссыльных, который распределяет всех ссыльных поселенцев по четырем губерниям и по пяти категориям (во временные заводские рабочие, в ремесленники, в цех слуг, на поселение и на житье и в неспособные). При этом, судя по табели тобольского приказа за 29 лет (1823 по 1852 г.), замечательно то, что во временные заводские рабочие из всего числа поступило всего больше в бывшую Омскую область; ремесленниками обильнее заручилась Тобольская губерния, слугами она же (своя рука — владыка). На поселение и жить больше ушло в Енисейскую губернию, а на Томскую, в утешение, всего больше досталось неспособного люда. При этом особенно замечательно, что на Томскую губернию во все 29 лет попало только четыре ремесленника. Пределы статьи не позволяют нам уходить в дробные частности, представляемые табелями приказа (смысл которых мы разъясняем в отдельном трактате). Возвращаемся снова к поселенцам, которые уводят нас снова в сторону и опять на торную дорогу их бездомного скитания и бесконечного бродяжества. На этот раз вместе с самими поселенцами мы радуемся тому счастливому случаю, что некоторым удается сразиться со всеми трудностями и препятствиями первого обзаведения, и они заводятся хозяйством и попадают в число бродяг только по ошибке, вследствие недоразумений. Другие, достаточно пошатавшись, находят приют, но там, где их не ожидают, и так, что в Сибири их за то не одобряют. Но первым хуже, вторые счастливее; докончим о первых, нам остается сказать немногое.

Если благоразумному и предусмотрительному поселенцу удается каким-нибудь образом выстроить себе дом и обзавестись маленьким хозяйством, он и тогда не избегает разных притеснений. Между прочим, ему не дают в достаточном количестве ни земли, ни лугов. Поселенцы единогласно и повсюду жалуются, что лучшие земли и покосы остаются в пользовании старожилов, что старожилы постоянно их окашивают и опахивают. Во многих местах на притеснения, делаемые в земляных угодьях, жалуются не только поселенцы, но и бедные крестьяне-старожилы. На это зло в Сибири давно сложился крупный тип мироеда-богатея. Ерофей Хабаров, знаменитый герой Амура, был одним из первых, положивших начало и корень таким алчным приобретателям и обидчикам. Знаменитый богач Кандинский, ворочавший в недавние (уже в наши) времена всеми торговыми и промышленными делами целой половины Забайкалья, т. е. всего Нерчинского края, был не последним. Простодушие сибирского люда привыкло видеть в таких ловких капиталистах не только первых и коренных ценовщиков их труда, но и советников во всех житейских делах и политических вопросах. Если время и ослабило их деспотическую деятельность и грозный образ Хабарова — отнявшего у яоселенца жену и поколотившего и искалечившего якутских поселенцев, присланных в Киренск на его заимку для поселения, — значительно побледнел теперь, он измельчал, — но все-таки идея его живуча и способы эксплуатации чужого труда все те же. Не так крупны, грубы и жестоки сделались припадки, но болезнь все еще гнездится в организме. Больных таким числом стало еще больше, и нет в Сибири околотка, где бы какой-нибудь мироед не путал в своих крепких тенетах и простодушных старожилов, и беззащитных поселенцев. В России такие люди уже не так сильны, в Сибири они еще поражают силою своего влияния, прочностью положения, несмотря на то, что со стороны властей делались на них энергичные вылазки и наскакивала коса на камень, но не везде. Западной Сибири в этом отношении счастливилось меньше Восточной. Мироеды эти, известные каждый в своем околотке под шутливым прозвищем «губернаторов», во многих местах поражают до сих пор крупными дикими чертами, как почти все в этой сильной и дикой стране, называемой Сибирью. Обидчики, вроде купцов Л…, П… и других, и для Западной Сибири настолько сильны, что быт поселенцев, успевших водвориться, значительно утеснен и обездолен.

Присяжные защитники поселенцев, так называемые смотрители, настолько слабы значением своим перед богатыми тузами, умеющими хорошо кормить и угощать, и настолько ничтожны влиянием, парализованным вмешательством более крупных властей, что на них даже и крестьяне смотрят с пренебрежением, только за то, что они, хотя и чиновники, но все-таки предстатели посельщиков. Общее, вкоренившееся недоброжелательство к поселенцам до того сильно в сибирских крестьянах, что они, всегда считая их чуждыми своего общества, в делах интереса смотрят на них, как на парий. Отсюда — перед крестьянином поселенец всегда виноват. Смотрители, вместо того чтобы быть адвокатами и посредниками в делах поселенцев, иметь строгое наблюдение за сбором у них податей, принимать должные меры к устройству их быта, — на самом деле остаются без прав (которых им не дано). В своих действиях они постоянно встречали оппозицию со стороны земского и волостного начальств. Оттого положение смотрителей было пассивным. Сибирский крестьянин, привыкший перед всяким новым человеком снимать шапку, перед поселенческими смотрителями этого не делал, смело оправдываясь тем, что он-де крестьянин, а не поселенец. Волостные правления не исполняли никаких смотрительских требований, как бы желая, чтобы права смотрителей были более укреплены, чтобы административные и хозяйственные дела поселенцев для пользы и блага последних исключительно были переданы в их ведение и проч. Сюда находили необходимым отнести следующие обязанности: увольнение поселенцев на работы и золотые промыслы, выдача билетов, сбор податей, всю отчетность в денежных суммах, заботы о бытовых нуждах в качестве депутата при исковых делах между поселенцем и крестьянами. И тогда на смотрителей возлагали обязанности, подобные заведению алфавитов, приведению в порядок всегда сильно запущенных дел по поселенческой части, но все это в форме временных правил и частных распоряжений. Права и обязанности смотрителей законом совершенно не были определены, а с 1841 года поселенцы и все дела о них переданы были земской полиции. Между тем уже в 1852 году замечено было, что незаконный побор за выдачу билетов на золотые промыслы начал в особенности возвышаться с тех пор, как выдача билетов перешла из ведения смотрителей в ведение волостных правлений. До 1841 года злоупотреблений было менее, сбор податей шел успешнее, и недоимка на поселенцах начала значительно накопляться с 1842 года.

Когда под ведение земской полиции поселенческие недоимки стали значительно возрастать и возбудили серьезную заботу и когда исследованы были ближайшие причины (не во многом от самих поселенцев зависевшие), то замечена была одна любопытная. Подати с поселенцев, как известно, собирают особые сборщики из крестьян, отличающиеся добросовестным исполнением обязанностей относительно земляков-односельцев. По отношению же к поселенческим деньгам, в силу общественного положения поселенцев и обыкновенного взгляда на них, сборщики податей нередко взысканные деньги совсем не представляли, или сдавали в уменьшенном количестве, или, наконец, делали таким образом, что взысканные с поселенцев подати вносили за крестьян — своих родственников или приятелей. Если крестьяне уплачивали, то сборщики вносили за поселенцев, в противном случае оставляли так, как было дело, и на плательщиках считалась недоимка увеличенною. К тому же волостное начальство по укоренившемуся с давних времен обычаю собирало подать с одних наличных поселенцев, нанимающихся на прииски, при выдаче им билетов, и то не всегда, за целый год, а только за половину следующего. Недоимка росла на бесчестье поселенцев и на валовое обвинение их, а между тем волостные правления сами не исключали из списков умерших, бежавших и выбывших разными случаями или оказавшихся, по медицинскому свидетельству, не способными к работам (причем крупнее цифра недоимки за умершими, потом за неспособными и, наконец, за бежавшими). Казначейства считали недоимки также неправильно, насчитывали большие цифры. Исправный платеж податей падал не на общество, а на личную ответственность каждого поселенца. Между тем поселенцы, уличенные в новых преступлениях, до решения дела сидели в тюрьмах иногда по несколько лет, податей в это время не платили, а недоимка росла. Между тем экономический капитал ссыльных, нарастающий от взносов поселенцев и не идущий на них, — значительный. Из этого капитала весьма малая часть тратилась на лечение ссыльных в больницах, а добрая доля его прилаживалась обыкновенно к какому-нибудь крупному предприятию, совершенно стороннему и ничего общего с делом ссыльных не имеющему (вроде, например, приобретения Амура, яму которого долгое время хорошенько завалить не могли). Каторжных уволят от обязанностей, причислят к какой-нибудь волости, на том все и заботы покончат, а там хоть трава не расти. Стяни что-нибудь, иди в кабак и опять ступай на прежнюю дорогу, в каторгу или на заводы, смотря по преступлению или проступку, обличившему тебя, горемыка!