Державы Российской посол - Владимир Николаевич Дружинин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Угодно ли вашему величеству выглянуть в окно?
Сойдя с крыльца, Борис растолкал Фильку, уснувшего на козлах, на солнцепеке, и устроил королеве спектакль. Холоп прошелся, расправив плечи, вразвалку, поплевал на ладони, понатужился, подцепил задок кареты, обложенной фигурной медью, и поднял на аршин от земли — колеса повисли в воздухе.
Заговор, затеянный Куракиным «по своему разумению», вскоре обрел опору. Паулуччи созвал кардиналов, ведающих делами иностранными. Российский посол подтвердил:
— Восшествием на польский трон Собесского мой суверен был бы весьма доволен.
За Станислава никто не заступился.
Теперь не только королева — синклит красных шапок обнадеживает посла. На Квиринале составлена грамота царю, с чаяниями его согласная. На подпись отнесут не прежде, чем подготовят папу.
Куракин съездил вдругорядь к Клименту. Туфли едва коснулся, губы не повредил. Папа излучал благосклонность — да, Станиславу Рим не сочувствует.
Грамота лежит не подписанная.
Красные шапки кормят обещаниями. Паулуччи восклицает, стегая себя четками по колену:
— Королева портит нам музыку. Где она находится? В Риме или в польской деревне? Папа расстроен страшно.
Молодой Чезарини в тюрьме, в замке святого Ангела, обвиненный — шутка ли! — в оскорблении величества. Губернатор Рима не смог замять плачевный казус — Чезарини схвачен в саду королевы, с обнаженной шпагой, у Толлы рассечена бровь. Князь кричал, что изуродует изменницу, но волнение, охватившее его, ослабило силу удара.
— Лучше бы изрубил дьявольский соблазн, — сетует первый министр. — Сущая кара господня, эта наполитанка. Оттобони ездил к королеве, умолял смягчить гнев. Фурия, бешеная фурия…
Мольбы кардинала Оттобони, министра двора, отвергнуты, Марыся непреклонна. Именитые персоны осаждают палаццо Одескальки, челом бьют за ревнивца.
— Сегодня не зевай! — сказал посол Фильке. — Стечение к королеве большое.
Неделя прошла, как они простились с гостиницей, — посол ныне в арендованном доме. Избрал резиденцию близ подножия Квиринала, на бойком пути к Ватикану и к собору святого Петра. И королева недалече — Фильке, стоящему у ворот, виден ее подъезд. Деревенщина не глуп, различать проезжающих обучен. Наблюдая, делает пометки на столбе ограды, угольком.
До обеда шесть кардиналов проследовали к Марысе с фьоками, сиречь с золотыми кистями на сбруе и экипаже, — стало быть, с визитом официальным. Одна красная шапка навестила без фьоков, приватно.
— Не засиделись гости, — смеется Филька. — Собесиха живо спровадила.
— Что мелешь? Вот продам тебя к ней в войско… А француз не был?
— Из послов никого, князь-боярин.
Замечено — чуть повздорит королева с папой, француз тут как тут. Ладно, не лезет пока…
— Наверх медведи погнались.
Фигуры на гербах Фильке легче запомнить, чем имена вельмож. Карета с медведями — князя Орсини, одного из четырех знатнейших при папском троне.
К концу дня на Квиринал, в числе прочих ходатаев, наведались князья из родов Колонна и Савелли.
Ох, заварила кашу Марыся!
Наутро кардинал Оттобони снова обивал ее порог. Наконец сменила гнев на милость, простила Чезарини. Выпустила ревнивца. Борис не спешил радоваться миру — знатные семьи обидчивы. И точно — затишье было недолговечно, пока Толлу утешали, пользовали ей ранку.
Вскоре Рим облетела весть: Толлу похитили. Экипаж, поставленный боком, перегородил улицу, из-за него выскочили люди Чезарини, побили кучера, слугу, державшего над кортиджаной летошник, а ее отвезли в обитель Лонгара, где каются распутные женщины.
Рог караульщика у палаццо Одескальки запел по-боевому. Семеновский полуполковник не мог не похвалить гвардейцев мысленно — вывели коней, вооружились в несколько минут.
Борис поймал себя на непозволительном чувстве — душою он, вопреки своему долгу, заодно с озорницей Марысей, с белыми польскими орлами…
Возвратились всадники с криками победными. Константин посадил к себе в седло Толлу, их подбрасывало на скаку обоих, слитых крепко. Кортиджана обнимала поляка сзади, ее обнаженная рука лучом сверкнула из облака пыли.
Не возродилась ли в сей плоти пылкая дева златого века, когда амор повелевал сердцами невозбранно?
От Паулуччи посол получил известие подробное о встрече папы с Марысей.
— Мой сын нижайше умоляет простить его, — начала она. — Такова молодость, святой отец! Любовь не подчиняется рассудку.
— Прискорбно, — ответил Климент. — Вас не возмущает союз вашего сына с распутницей. Вы держите ее под своим кровом.
— О, зависть людская! — воскликнула Марыся. — Дурные языки клевещут на Толлу. Поверьте, распутницу я бы не подпустила на пистолетный выстрел. Толла бескорыстна, как дитя, святой отец, и руководят ею лишь веления сердца.
— Сердца, отравленного грехом, — нетерпеливо произнес первосвященник.
Королева всхлипнула. Толла близка ей, как родная дочь. Его святейшество мирволит тому, кто осмелился учинить насилие над беззащитной особой. Разве это не грех?
— Я вижу, — сказала Марыся, глотая слезы и обрывая кружева на платье, — вы, святой отец, проявляете весьма мало уважения ко мне и к моему сыну.
Паулуччи показал московиту оборку, подобранную после аудиенции. По его мнению, королева перешла всякие границы, разговаривая в таком духе. Она даже пригрозила:
— Мне невозможно жить в Риме, если не будет публичного заявления, что ваше святейшество не имел намерения унизить наш двор. Я, вдова Собесского, спасшего христианский мир от турок, имею право рассчитывать…
Лицо ее пошло пятнами, она боролась с рыданиями. Климент не выносит слез, это известно Марысе.
— Успокойтесь, — сказал папа поспешно. — Идите, ваше величество, и побеседуйте со своей совестью.
— Комедиантка, — щурился Паулуччи, играя четками. — Последнее слово осталось за ней. Не тревожьтесь, принчипе, она не уедет во Францию. Рим желает иметь Собесских при себе.
10
Апрель в Риме — месяц летний. Блистанье фьоков поугасло, палаццо притихли, знатные особы проводят время в загородных виллах. Пора сия, именуемая вилледжатурой, замедляет ход государственных дел.
Красные шапки все еще колдуют над ответной грамотой царю. Разомлели, видать. Карета с российскими орлами — частая гостья на Квиринале. Пока Куракин во дворце тормошит кардиналов, Филька бродит вокруг Диоскуров, зачарованный лошадьми и богатырями.
Глядь, бок о бок лилии Франции — громоздкий, тяжелый, перегруженный фонарями экипаж, о котором Филька сказал когда-то:
— Ровно сарай, хлеба на год клади.
Посол Латремуль, проходя мимо Куракина в коридоре, учтиво поклонился, похвалил солнечную погоду — если сушь удержится, то кислота здешнего вина будет смягчена.
Однако бородка француза нервно дергалась. Паулуччи объяснил причину:
— Жаловался мне на королеву. Охладела к Станиславу, огорчила графа безмерно. Полчаса надоедал папе, умолял признать Станислава. Обещал благодарность. Какую? Вообразите, Версаль заставит шведов уйти из Саксонии. Благодетели, а?
Отбыл француз не солоно хлебавши. Папа не поддался на нелепую приманку. Паулуччи мог
