Хроника № 13 (сборник) - Алексей Слаповский

– У меня прадед дворянин.

– По маме. А по папе кто? Пролетарий! А мои предки вообще крестьяне, причем, если копнуть, из крепостных.

– Ну, что крестьяне, это и по тебе заметно!

Я встал, чтобы убрать блюдо на место, зацепился штаниной за гвоздь, торчавший из старой табуретки, пошатнулся и выронил блюдо. Оно упало плашмя и разбилось на мелкие осколки.

– К счастью, – сказал я.

– Не верю я в это, – сказала жена. – Наоборот, у меня аж сердце екнуло. Не к добру.

Мы оба оказались правы. Сначала я: жизнь сложилась в девяностые бурно, но довольно успешно, а потом она: это десятилетие кончилось подряд тремя смертями – в сентябре 99-го умерла Наталия Алексеевна, в мае 2000-го тесть Лев Степанович, а в декабре того же года умерла во сне и жена.

Все разбилось вслед за этим блюдом.

Началась другая жизнь.

3

Когда я выбирал квартиру в Москве, продав недвижимость в Саратове и прибавив заработанных денег (иначе не хватало), то свел риэлторшу с ума. Речь шла о покупке на так называемом вторичном рынке жилья, не в центре (я считал и считаю, что в центре могут жить только коренные москвичи и люди с амбициями: ни зелени, ни нормальных магазинов, ни с ребенком погулять, ни с собакой), но и не на окраине.

Риэлторша старалась, предлагала варианты на улицах Зоологической, Марксистской, Профсоюзной, на Сретенке. Квартира на Сретенке нравилась, но была не по карману, да и центр слишком близко, на Профсоюзной окна выходили на забитую машинами магистраль, а варианты на Зоологической и Марксистской я забраковал не глядя:

– Не хочу жить на улицах с такими названиями.

– Так вам еще и названия улиц подбирать?

– Вообще-то да. Это же не на один год.

– Ну, Марксистская еще понимаю, вы, наверно, либерал и демократ, а Зоологическая чем плохо? Зоология – животные, а не марксизм. Животных не любите?

– Просто не нравится. Газгольдерную улицу тоже не предлагайте. Или Шарикоподшипниковую.

– Ясно. А какие еще параметры? Дома и квартиры с тринадцатым номером тоже не рассматриваем?

– Можно. Но я еще хотел бы знать, что за люди раньше жили в квартире.

– Вы серьезно?

– Вполне. Некоторые такое скандальное или пьяное пространство наживут, что оно потом покоя не даст.

– В ауру верите?

– Я это по-другому называю. В доброй семье – добрый дух. И он сохраняется.

Риэлторша после этого практически прекратила поиски: дуракам не угодишь, только время потеряешь. Я нашел квартиру в интернете сам, позвонил владельцам, пришел посмотреть. Пожилые мама с папой, интеллигентные люди, выросшая дочь с мужем и ребенком. Продают квартиру, чтобы разъехаться. Живут мирно, но очень уж тесно.

Имя улицы – Ивановская.

Рядом парк Дубки, чуть дальше – парк Тимирязевской академии.

До метро пять минут пешком.

Но главное: люди жили хорошие, приветливые.

И я купил эту квартиру.

Первые три года ничего с нею не делал: пусть квартира сама подскажет, чего она хочет.

И она понемногу начала подсказывать, как можно пространство сделать уютным, светлым и своим.

Я решился на ремонт.

Вскрыли пол – паркетную доску квадратиками, такая была в ходу, когда строились эти дома, в конце шестидесятых – начале семидесятых годов.

Я наблюдал – не ради контроля, а ради интереса. Чтобы когда-нибудь это описать. Для чего-нибудь.

И увидел какую-то блестяшку, когда отодрали очередной кусок пола.

Увидел и ремонтник-молдаванин, поднял, потер, дунул.

– Серьга! – сказал он.

И подал мне – как хозяину.

Я повертел в пальцах.

Золотая сережка. Недорогая, с маленьким камешком. Ничего особенного. Но, может, кто-то ее искал, огорчался? Я позвонил бывшим хозяевам (мы обменялись телефонами), спросил, они сказали: да нет, вроде никто ничего такого не терял. А если и терял, то в незапамятные времена.

– Оставьте себе, все равно она одна, куда ее…

– Можно сдать.

– Было бы из-за чего суетиться, это сейчас копейки стоит.

В самом деле, по сравнению с дороговизной остального, золото стало дешевым – для людей, у которых не последний рубль на счету.

И я отдал сережку рабочему. Он не ожидал такой щедрости, радовался, как настоящему счастью, благодарил. Мне даже совестно стало.

Именно с этого момента, будто сережка была включателем в прошлое, я заинтересовался историей и своего дома, и района, который, находясь от центра на таком же расстоянии, как, к примеру, Сокольники, был раньше подмосковным дачным местом, вокруг расстилались обширные поля и лесные угодья Петровской земледельческой академии (ныне им. Тимирязева), метро же сюда провели только в начале девяностых годов; еще интересно то, что напротив моего дома был детский сад «Литературной газеты» (сейчас частный, как, впрочем, и сама «Литгазета»), что в окно восточной стороны я вижу Останкинскую башню, а в противоположное – луковки деревянного храма Святителя Николая у Соломенной Сторожки, спроектированного Шехтелем, в советское время разрушенного, но в конце века восстановленного по авторскому проекту. Кому захочется, может легко найти символичность существования между храмом и останкинской иглой. Еще мне любезно то, что по соседству жил друг мой Немзер, живет также неподалеку большой писатель Найман, с которым мы изредка встречаемся на улицах, и, если поискать, наверняка обитает множество других замечательных людей, о которых я не знаю, но они обязательно есть.

Ремонт был закончен, я зажил в благоустроенном одиноком пространстве, но недолго радовался: мне было хорошо, пространству плохо. Оно привыкло к семье, оно внушало мне неотвязные сны и мысли, я слышал голос женщины и смех ребенка. Я думал по привычке, что это галлюцинации из прошлого, ведь все это здесь было, вот теперь и чудится. Время показало, что, наоборот, это были звуки из будущего. То есть теперь – настоящего.

4

А дом на Мичурина снесли, на его месте построили здание современного типа, невысокое, с просторными квартирами, в одной из них поселились моя хорошая знакомая по имени Лена. Недавно я приезжал в Саратов и зашел к ней в гости. Похвалил расположение комнат, интерьер, дизайн и все остальное. И сказал:

– Между прочим, ты живешь там, где я жил. Ты ходишь сквозь меня тогдашнего, занятно, правда?

– Вот я почему иногда спотыкаюсь, вот мне почему иногда плохо бывает! – засмеялась она. – Твой дух тут бродит!

– Не клевещи, это дух добрый. Если не с похмелья, конечно. Но я и сам, ты подумай, стою в том месте, где стоял пятнадцать лет назад! В самом себе!

– И что?

– Да так… Как-то это… странно. Объема добавляет.

– Чему?

– Да всему.

Я не сумел объяснить, что я чувствую и как чувствую.

И сейчас не сумею, могу только рассказать, связать воедино воспоминания разного времени. Что и сделал.

5

А сделав это, неожиданно вспомнил еще одно событие, совсем давнее: как нашел в овраге возле поселка Разбойщина под Саратовом, где мы тогда жили, несколько продолговатых, сужающихся на конус предметов. Я обрадовался, решив, что это окаменевшие патроны от войны, но, постучав ржавой железкой и разбив один из них, понял, что нет, не патроны. Что-то непонятное. И почему такие одинаковые? Отнес домой, показал. Мама сказала, что это чертов палец, если присыпать им рану, она быстрей затянется. А отец сказал:

– Это остатки морских животных каких-то. Еще бывают всякие ракушки-завитушки – видел?

– Видел. Там их полно. А откуда морские тут у нас?

– Оттуда, что здесь когда-то было море.

– Где?

– Везде. Был такой период, почти везде была вода.

– То есть прямо вот над нами?

– Прямо вот над нами.

Я посмотрел вверх, в небо.

Но во дворе дома представить море было трудно, я пошел опять в овраг, сел на склоне и стал смотреть вокруг, воображая себя под водой, на дне моря.

Я тогда еще не знал, что такое Юрский период, кто такие белемниты и трилобиты, не знал, что так называемые чертовы пальцы – остатки этих самых белемнитов, похожих на кальмаров. Я не видел тогда красивых фильмов ВВС и «National geographic» о подводном царстве юрской эпохи с его фантастически причудливым разнообразием. Но, помню, тогда, в овраге, перед моими глазами поплыли неведомые существа, яркие, как стекла калейдоскопа, а я чувствовал себя утонувшим, но живым, и мир, в котором на одном и том же месте есть я, маленький, вот тут вот сидящий, и море, я его вижу и слышу, а его обитателей держу в руке, и они мне сейчас ближе, чем караси в соседнем пруду, этот мир невообразимо огромен и при этом поразительно мал – все страшно далеко, и все соседствует.

И я тогда наткнулся на странную для ребенка мысль – что я, конечно, умру, но при этом не умру никогда.

С тех пор так и живу – хожу по водорослям древних морей, мимо проплывающих равнодушных акул-мегалодонов и мелких усоногих рачков, сквозь людей, живших до меня, – кто в звериных шкурах, а кто в мундирах и на конях, и даже сквозь тех, кого еще нет и кто пройдет сквозь меня через пару-другую миллионов лет.