Итальянец - Артуро Перес-Реверте
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Но он убивал, – сказал я.
Я кое-что записал, и она посмотрела на меня с некоторым опасением, обдумывая мои слова. И мои намерения.
– Разумеется, – подтвердила она. – Он был бойцом. Но всегда переживал, что его военные операции стоили кому-то жизни. Он это принимал, но ему не нравилось.
– Он с вами об этом говорил?
– Очень редко – не слишком приятные воспоминания… Иногда, проснувшись среди ночи, я видела, что он стоит и курит в темноте. Тогда я подходила, обнимала его, и порой случалось так, что он был откровенен со мной, – он словно изливал застаревшую боль. Вспоминал врагов – погибших в огне, утонувших, запертых внутри кораблей, которые он пустил ко дну.
Рассказывая, она внимательно изучала меня. Должно быть, предположил я, хочет проследить, какой эффект произведут ее слова. Убедиться, на чьей я стороне.
– Ему никогда не нравилось убивать, – твердо повторила она.
И снова с опаской глянула на мою тетрадку, так что я решил сменить направление беседы. Сменить тему. Необходимо было ясно понять, что двигало главными участниками. Каковы подлинные основы этой истории. Тетрадь я закрыл и убрал авторучку в карман.
– Он был хорошим мужем, да?
Она с гордостью кивнула. Я видел, как заблестели ее темные, усталые глаза.
– За тридцать лет брака он ни разу не повысил на меня голос, ничем меня не обидел. Всегда был спокойным и нежным, рассудительным; настоящий мужчина. У него были сильные руки, прямая спина и смуглая кожа южанина – мне казалось, она всегда пахнет морской солью… Даже его пот был чистым. Он был настоящим красавцем, а своей улыбкой освещал весь мир. Я чувствовала его рядом с собой и начинала дрожать. И так продолжалось очень долго.
Она умолкла и снова пристально в меня вгляделась. Посмотрела на закрытую тетрадь, потом снова на меня:
– Умеете вы разговорить человека… Вы и сами это знаете, не так ли?
Я засмеялся, а через секунду засмеялась и она.
– Это моя работа, – сказал я.
– И у вас неплохо получается.
– Я стараюсь.
– Несколько лет назад вы бы не вытянули из меня ни единого слова… Про Тезео уж точно. Но я прочитала ваши статьи, и вы пишете о нем и его товарищах с уважением.
– Что тут удивительного? Я восхищаюсь их подвигом.
– О них даже фильмы снимали, только очень плохие.
– Кошмарные.
– Ни один не отражал того, что было на самом деле… Есть несколько книг – они, пожалуй, чуть лучше.
Она с грустью посмотрела на туманные очертания города за мутным стеклом. Когда она была серьезной, тусклый свет и его серые тени старили ее лицо.
– Полагаю, – медленно проговорила она, – вначале я видела в нем героя огромного количества книг, прочитанных в юности, и многое шло от воображения. Но это было не случайно. Он в основе своей такой и был, хотя, возможно, сам этого не сознавал. И от этого становился еще привлекательнее. – Она вдруг взглянула на меня с неожиданным интересом: – Знаете, что у древних значило «Сопtemptor divum»?
– Нет, увы.
– Презирающий гнев богов.
– Ах вот как.
– Тезео был такой. Презирал этот самый гнев не из хвастовства или фанфаронства; для него это было естественно, он о нем не думал, потому что жизнь, история, отечество предложили ему такие обстоятельства, в которых он вынужден был делать то, что делал.
– Понимаю.
Она посмотрела на меня с сомнением:
– Не уверена, что вы понимаете… Я натренирована распознавать героя. Не в современном смысле слова, но в классическом. Поэтому я и узнала в нем героя, как только увидела.
И она сделала странный жест: подняла руки, худощавые и покрытые пигментными пятнами, указывая мне на улицу, словно там, за окном, за мутным стеклом под струями дождя, среди призрачных теней, вот-вот появится Тезео Ломбардо.
– Он был такой храбрый – меня до сих пор в дрожь бросает, когда вспоминаю… Они все были такие.
– И, наверное, хороший отец?
Она помолчала. Я испугался, что допустил бестактность, но через несколько секунд она ответила непринужденно:
– Без сомнения, лучший на свете. Он воспитывал нашего сына в строгости, прививал ему уважение к людям и смелость. И, конечно, любовь к родине…
Она умолкла, подчеркнув последнее слово. Я услышал, как она шепотом повторила «родина», будто хотела убедиться, что оно и есть самое нужное и подходящее.
– Был один очень печальный момент, – продолжала она, немного подумав. – Когда в сорок третьем году Бадольо подписал перемирие с союзниками и освободил всех военнопленных, Десятая флотилия разделилась на два лагеря. Вы что-нибудь знаете об этом?
– Да… Они стали друг другу врагами.
– Одни приняли новое положение и даже сражались вместе с англичанами и американцами; другие сохранили верность Муссолини и Германии. Тезео был из первых и участвовал в подводных операциях союзников в Специи и Генуе… А вот Дженнаро Скуарчалупо предпочел остаться военнопленным и до конца не предавал своего любимого Дуче. Дружба дала трещину. После этого они виделись всего раз, но прежние отношения были уже невозможны. Старые связи оборвались. Мой муж очень из-за этого страдал.
Она с грустью вздохнула. Я не осмеливался открыть рот – боялся потерять ее доверие. После паузы она заговорила снова:
– Скуарчалупо, Лонго, Гатторно, капитан-лейтенант Маццантини… Четверо живых и мертвых товарищей не покидали его сознания весь остаток жизни. – Она вдруг загадочно улыбнулась. – Через несколько лет мой муж сделал одну вещь – возможно, вас заинтересует… Вы знаете что-нибудь о медалях?
– Я знаю, что после войны несколько выживших из Десятой флотилии получили награды. Вы это имеете в виду?
Она кивнула:
– Их наградили за дело, не так ли?.. Все вместе они потопили вражеские корабли общим водоизмещением двести тысяч тонн – в Гибралтаре, Александрии и не только.
