Поводырь (СИ) - Андрей Дай

Незаметно подкрались сумерки. Вдруг стали расплываться буквы, выползающие из-под пера. Крикнул нового слугу. Как там его зовут… Гинтар же говорил… Помню — белорус, плохо говорящий на русском, не то чтоб еще на импортных наречиях. Но исполнительный. А что плохо говорит, так может быть это и к лучшему — главное чтоб все понимал. О чем мне с ним разговаривать?

Но имя все-таки стоит запомнить. Это пока мы одни в номере можно «эй, ты там» крикнуть. А в походе? Скажи нечто подобное, так большая часть народа обернется. Надеюсь, его зовут как-нибудь по-человечески, а не Аркесилай Ферекидович. Мужик, хоть и весь нескладный какой-то, угловатый, с клочковатой реденькой бороденкой, но взрослый. Крепостное право только четвертый год пошел, как отменили. До этого помещики какие только имена не выдумывали. И в честь греческих философов, и по названиям минералов, и в честь полководцев древности. Встречал в бумагах всяких Аресов Диолектиановичей и Юлиев Сатурналиевичей. И смех и грех. Как попы-то такое непотребство разрешали? Положено же, вроде, в честь святых имена давать…

Нужно не забыть — у Артемки уточнить. Можно конечно и прямо у белоруса, но как-то неудобно. Детина уже неделю мне одежду стирает-гладит. Порядок в номере идеальный. Револьвер всегда снаряжен и капсюли на месте. А я даже прозвание его не потрудился узнать. Эксплуататор, блин.

Белоруса звать не понадобилось. Пришел сам, принес двурогий подсвечник. Сумерки отступили в углы, свернулись черными круглыми пляшущими пятнышками под свечами. Воздух в небольшой комнатке, использующейся мною как кабинет, наполнился характерным запахом сгорающего воска. Дорогие свечи, восковые. Но от сальных у меня голова сразу начинает болеть…

Ненавижу праздники. Столько дел нужно переделать, а тут Пасха. В детстве нравились крашенные яйца. Набирал сразу несколько штук в карманы, бежал на улицу «биться» с приятелями. И «Иисус Воскрес» нравилось кричать. А особенно, когда чужие, мимо проходящие взрослые отвечали: «Воистину Воскрес»…

Наморщил лоб, пытался припомнить свои детские ощущения. Чувство причастности к чему-то серьезному, взрослому. Восторг, когда твое яйцо выдерживало удар. Пышная сладость обсыпанного сахарной пылью кулича. Так, умом, помнил. Но важно было восстановить в памяти именно чувства.

Смотрел на огонь свечи. Хорошо. Тихо. Тепло. Только неугомонные мысли воробышками скачут в голове. Отчего-то перед глазами возникали картины незнакомой местности. Кусты сирени, деревянная беседка, самовар на плетеном столике. Блестящая лаком, такая желанная и любимая деревянная лошадка. И огромный, еле хватает руки, кусок пасхальной булки. Сладкий-сладкий. Эх, Герман, Герочка, Гера. Как же ты из этакого-то славного человечка, в отмороженного чиновника превратился?

Так же, как я в напыщенного мздоимца? Ха. И то верно. Кто я такой, чтоб иметь право тебя судить?! Хоть и зовусь теперь Германом Густавовичем Лерхе, но судить Герочка, ты сам себя будешь. Всевышний, он коварен и жесток. Что ему Ад, с чертями и смолой в котлах. Преисподнюю человек в себе самом носит. Оставь его наедине с самим собой на пару тысяч лет, сам себя до скелета сгрызет…

Огонь свечи играл с легким сквознячком. Черные пятна метались по столу. И я, кажется, задремал. Хорошо бы, если бы так по утра понедельника и проспать. Жаль не вышло.

Весной темнеет поздно. Ползут, поглощают землю синяя муть. Медленно густеет, темнеет, и, наконец, чернеет. И наступает ночь. Я приоткрыл глаза как раз в темно-синие сумерки. На границе. Белорус, гигантским хозяйственным хомяком, копошился, перетряхивая слежавшуюся за время путешествия одежду, в дальней комнате. По коридору частили каблучки прислуги. Обычный вечер в популярной гостинице. Только свеча вдруг вздрогнула в порыве ветра и погасла. И чуточку звякнуло плохо закрепленное стекло в раме.

Холодная, ребристая рукоять револьвера — лучшее средство от аритмии. Вот только что вроде сердце билось в бешеном ритме, а стоило осторожно вытянуть верный пистоль из-под груды бумаг на столе, и порядок. Сердце горячо, разум холоден и полон злобного, со сна, любопытства. Занятно, знаете ли, узнать, кто готов расстаться с жизнью, не вовремя меня разбудив. Да еще так торопится, что ради этого лезет в окно.

Их оказалось двое. И тому, что преодолевал препятствие первым, не повезло запутаться в шторине. Сидя на подоконнике, он издавал столько шума, что я, не побоявшись их спугнуть, быстро пересел на кожаных диван у стены напротив окон.

Штора вскоре была доблестно побеждена, связана в неряшливый узел и засунута за спинку стула. Незваный гость мягко спрыгнул на паркет и тут же, нагло повернувшись ко мне спиной, принялся помогать второму. Впрочем, его легко можно было понять. Если в комнате не горит свет, значит — ее обитатель или спит, или кабинет пуст. Любой из вариантов устраивал эту парочку отчаянных парней.

Честно говоря, было совершенно не страшно. Даже самому странно было. Сидел себе, тупо разглядывал пыхтящих дядек, лезущих ко мне в кабинет через окно, и размышлял о Боге, который ни за что не стал бы прилагать такие усилия по запихиванию меня-любимого в тело молодого губернатора, чтоб потом попросту грохнуть в сумеречной комнате второсортной гостиницы. У Геры даже истерика началась. Этот молодой оболтус так смеялся, и я, побоявшись, что его вопли услышат, принялся мысленно приговаривать: «тише-тише»! Ну не дурдом ли?

Все-таки, стандартизация — великая вещь. Вот были бы подоконники в «Сибирском подворье» на принятой в двадцать первом веке высоте, этот балаган давно бы уже закончился. А так, первому приходилось втягивать второго, едва-едва перегнувшись через неудобную доску. Огромное, знаете ли, искушение. Так и подмывало поставить револьвер на колено и долбануть из ствола, в который палец легко входил, в самое мягкое место. Не стал. Сдержался. Захотел оприходовать обоих кроликов. Куда бы они делись, если влезли-то с трудом. Попробуй теперь выпрыгни!

Кто там из шибко умных сказал, что любой план не выдерживает встречи с действительностью? Верно сказал. Молодец. Это нужно лазером в стальной плите вырезать и идиотам вроде меня на шею вешать. Для развития мозга, так сказать…

Взводящийся курок оглушительно громко щелкнул. Оба незваных окнолаза, по идее, должны были замереть на месте, пытаясь разглядеть коварного меня в темноте. Фигвам — индейская национальная изба. Второй, которого я почему-то опасался меньше, тут же выдернул из-за пояса пистоль, а первый из сапога здоровенный кинжал. И стало не смешно. За какую-то долю секунды я успел понять, что оружие врага выстрелит. Это было не логично, бессмысленно и глупо. Это привлекло бы к ним ненужное внимание моего конвоя. Но он так и сделал.

Знаете чем отличается черный порох от бездымного?

Здоровенная, грамм на сорок, пуля в щепки разнесла спинку дивана. Уже заваливаясь на левый бок, я выстрелил тоже. И, кажется, попал. Правда звука падения тела или стона не слышал. Вообще ничего не слышал. Два взрыва подряд в тесной комнате из ручных пушек — и я чувствовал себя будто бы внутри гигантского колокола, по которому какой-то наглый великан хорошенечко приложил бревном. И дым. Отвратительный, разрывающий ноздри дым от сгоревшей смеси серы с селитрой. Так должно было бы пахнуть в каноническом Аду. Я то знал, что Там нет запахов, но окажись и вы в том тесном кабинете, и любой бы засомневался.

Из черно-серого облака вынырнул первый. Тот, что с ножиком. Он что-то орал и явно целился мне в грудь своей железякой. И плевать хотел на готовый к стрельбе Beaumont-Adams. Будто знал, что капсюль съехал с запального штырька и барабан не смог провернуться. Боек даже не взвелся как следует…

Как-то медленно, в традициях Боливуда, злодей кинулся на меня. Я успел согнуть ногу и от души въехать пяткой ему в пах. Он послушно согнулся, схватившись свободной рукой за нанесенное оскорбление, оскалился, и полоснул кинжалом по моей ноге. Больно до жути. Чтож мне раньше-то в голову не пришло! Быть может, у Всевышнего и не было планов меня извести, но я и без пары конечностей мог быть ему полезен. А вот я этого допустить ни как не мог. Перед Герой потом стыдно бы было. Он мне тело в полной сохранности передал, а я с ним этак вот — халатно.

Я уже говорил, что мой револьвер килограмма под два весом был? Не помню. Ну, в общем — этакая гантелька, от импортного слова — ган. Так этой штукой оказывается здорово варнакам всяческим по макушке стукать. Как долбанул со страха, что даже рука онемела. Думал — все уже. Готов. Остается только руки связать. Оказалось — нет.

Первый, которого я уже давно, целую минуту назад, в трупы записал, вынырнул из дымного облака. А я и заметил-то его только краем глаза. Пытался заклинивший механизм, злосчастный капсюль ногтем поддеть.

Здоровый такой мужик попался. У страха вообще — глаза велики, но этот мне вообще с дубом столетним схожим показался. Такой же толстый, кряжистый, и руки ко мне тянул — словно ветки корявые. Тут я и примерз. Все мысли о планах Божьих, с моей судьбой связанных, из головы вылетели. Так себя жалко стало, что время остановилось.