Мужики - Владислав Реймонт

— Нам еще полдеревни надо обойти, а времени осталось мало! — отговаривался Ясь.

— Да вы хоть обогрейтесь, пан Ясь, — этакий мороз!

— Может, горячего молочка напьетесь? Так я вскипячу, — предложила Доминикова. Они от молока отказались, но присели у окна на сундуке. Ясь так жадно смотрел на Ягну, что она даже покраснела и торопливо стала опускать засученные рукава. Тут и Ясь покраснел как рак и стал рыться в корзине. Он достал и подал ей самую толстую и красивую пачку, обернутую золотой бумажкой и переложенную цветными облатками. Ягна взяла ее через передник и положила на тарелку потом вынесла добрый гарнец льняного семени и шесть яиц.

— Давно приехали, пан Ясь?

— Только три дня тому назад, в воскресенье.

— Скучаете, наверно, в школе-то? — спросила Доминикова.

— Нет, не очень. Да и недолго уже мне там быть — только до весны.

— А мама ваша говорила у меня на свадьбе, что вы в ксендзы пойдете.

— Да, да, с Пасхи, — сказал Ясь тихо и опустил глаза.

— Вот утешение, вот счастье-то родителям будет, когда сынок ксендзом станет, — и, может, бог даст, еще и в нашем приходе!

— А вы как тут живете? — спросил Ясь, чтобы прекратить неприятные ему расспросы.

— Да, слава богу, худого ничего нет. Живем помаленьку да потихоньку, как полагается нашему брату, тянем лямку.

— Хотел я приехать на вашу свадьбу, Ягуся, да не отпустили меня.

— Весело как было! Целых три дня танцевали! — воскликнула Юзя.

— А Куба, говорят, как раз тогда помер?

— Помер, помер бедняга, и даже без святого причастия!

Кровью изошел. Теперь вот в деревне говорят, будто душа его бродит неприкаянная, — люди видели, как кто-то по ночам по деревне мечется, стонет на перекрестках, а то стоит под крестом на дороге и ждет, пока Господь смилуется! Не иначе, как это кубина душа.

— Что вы говорите!

— Правду говорю! Сама не видала, так божиться не стану, но это может статься, может! На свете такие дела бывают, которые ум человеческий, даже самый великий ум, не постигнет, — божьи дела, не человеческие!

— Жаль Кубы. Ксендз даже плакал, когда рассказывал мне про его смерть.

— Потому что хороший, честный был мужик, другого такого не найти: смирный, набожный, работящий, чужого не трогал, а бедным готов был последний кафтан отдать.

— Все перемены у вас в Липцах, все перемены! Каждый раз, как приезжаю, опомниться не могу. Вот был я сегодня у Антека с Ганкой. Дети у нее больны, бедность страшная, просто в глаза лезет, а сам Антек так изменился, так исхудал, его узнать нельзя!

Женщины ничего не ответили.

Ягна быстро отвернулась и принялась накладывать хлеб на лопату, а старуха заморгала глазами, так что Ясь сразу смекнул, что им неприятно его слышать. Он придумывал, что бы такое сказать, чтобы поправить дело, но тут Юзя, вся покраснев от смущения, подошла и стала просить у него несколько цветных облаток.

— Мне избу украсить к празднику! Были прошлогодние, да на свадьбе совсем попортились.

Ясь дал ей десятка полтора, и все разных цветов.

— Ух, как много! Иисусе, да этого хватит на все, — и на месяцы, и на звезды! — воскликнула обрадованная Юзя. Она пошепталась с Ягной и через минуту, сконфуженно закрывая лицо передником, вынесла Ясю штук шесть яиц.

Вошел Борына, который только что вернулся из города, а за ним ворвались Лапа с аистом, так как Витек тоже явился домой одновременно с хозяином.

— Скорее закрывайте дверь, тесто остынет! — кричала старуха.

— Как примутся бабы наводить порядок, мужик хоть в корчму спасайся — не то хлеб перепекут и на него вину свалят! — смеялся Борына, грея закоченевшие руки.

— Дорога — как стекло, ехать хорошо, но мороз лютый, трудно в санях высидеть! Ягусь, дай Петрику хоть хлеба, он голоден и до костей промерз в своей солдатской шинели. Что, Ясь, надолго домой?

— До Крещенья.

— А вы — хороший помощник отцу: и за органом и в канцелярии! Старику неохота, верно, в такой холод из-под перины вылезать.

— Нет, он сидит дома оттого, что корова нынче отелилась, так надо за ней присмотреть.

— Ну, в час добрый! Будет молоко всю зиму… Витек, ты жеребенка поил?

— Я сама ему носила, да он совсем пить не стал, только шалит и к матери рвется. Пришлось его в большое стойло перевести.

Мальчики вышли. Ясь, уходя, все оглядывался на Ягну.

Она и в самом деле стала еще красивее, чем была до свадьбы. Не диво, что она и старого мужа окончательно покорила. Он в ней души не чаял. В деревне говорили, что Борына совсем одурел от любви. Ко всем суровый, по-прежнему крутой и неуступчивый он Ягуси слушался во всем, и она могла вертеть им, как хотела. Он на все смотрел ее глазами, советовался только с ней и ее матерью. Они совсем им завладели.

Он был доволен жизнью: в хозяйстве все шло как по маслу, было кому заботиться о его удобствах, было и с кем душу отвести, совета спросить. Он ни о чем другом не думал, только о Ягусе, и глядел на нее, как на икону.

Вот и сейчас, отогреваясь у печи, он следил влюбленными глазами за каждым ее движением и, словно жених, говорил ей ласковые слова и думал только о том, чем бы еще больше ей угодить.

А Ягне его любовь нужна была не больше, чем прошлогодний снег. Она сегодня что-то хмурилась, ее раздражали нежности мужа, все злило, и она ураганом носилась по избе. Работу старалась свалить на мать или на Юзю, а часто и старика колкими словами заставляла что-нибудь делать, а сама уходила то на другую половину, заглянуть в печку, то к жеребенку на конюшню, — только бы остаться одной и на свободе думать об Антеке.

Ясь напомнил ей о нем, и он, как живой, встал перед нею. Она не видела его уже почти три месяца, вот только один раз, мельком, на дороге, когда она и Борына проезжали под тополями…

Да, время бежало, как вода, — свадьба, переселение к мужу, всякие хлопоты, хозяйство. Когда же ей было думать об Антеке! Не встречала его, потому и не вспоминала, а другие остерегались при ней говорить о нем… А вот сейчас, неизвестно почему, он вдруг встал у нее перед глазами и глядел на нее так печально, с таким укором, что у нее сердце щемило от жалости.

"Ни в чем я перед тобой не виновата, ни в чем! Так что же ты стоишь передо мной, как душа неприкаянная, зачем пугаешь!" — думала она горестно, обороняясь от воспоминаний… Она не понимала, почему именно Антек ей так живо вспоминался, почему он, а не Матеуш, не Стах Плошка, не другие? Только он один! Приворожил он ее что ли, что она так томится и рвется к нему?

Тоска ее одолела, ныло сердце и тянуло куда-то на волю, — ушла бы куда глаза глядят, хоть в темный лес.

Что-то он, сердечный, там делает, что о ней думает? И нет никакой возможности с ним встретиться, поговорить… Да и нельзя! Нельзя… Господи, ведь это был бы смертный грех! Так сказал и ксендз на исповеди. А как хочется хотя бы разочек с ним поговорить, пускай бы на людях, все равно! Да нельзя — ни сегодня, ни завтра, никогда больше! Борынова жена на веки веков. Аминь!

— Ягуся, иди же, надо хлеб пересаживать! — звала ее мать.

Ягна побежала в избу, хлопотала, делала все, что нужно, но мысль об Антеке ее не покидала. Он снова и снова вспоминался ей, всюду чудились его голубые глаза под черными бровями да красные губы, такие сладкие, такие любимые!

Она принялась за работу рьяно, все так и кипело у нее в руках. Убрала избу, под вечер пошла даже убирать коровник, чего почти никогда не делала. Напрасно, ничего не помогало: Антек неотступно стоял перед глазами, и тоска росла, рвала душу на части. В конце концов она не выдержала и, сев на сундук, подле Юзьки, поспешно приготовлявшей украшения из облаток, горько расплакалась.

Успокаивала ее мать, успокаивал встревоженный муж, ласкали ее, ублажали, словно капризного ребенка, смотрели ей в глаза, — ничто не помогало. Только когда она как следует выплакалась, настроение у нее внезапно переменилось. Она встала с сундука почти веселая, смеялась, болтала, запела бы, кажется, если бы не пост!

И Борына и мать смотрели на нее с удивлением, а потом они обменялись долгим и многозначительным взглядом, вышли вместе в сени, о чем-то пошептались и вернулись радостные, веселые, все посмеивались и давай ее обнимать, целовать. Старуха крикнула:

— Не поднимай квашни, Мацей сам вынесет!

— Да мне не привыкать! Я и не такие тяжести поднимала.

Она ничего не понимала. Мацей все-таки не пустил ее к квашне, вынес сам, а потом, застав Ягну в чулане, прижал к стене и стал страстно целовать и говорить что-то радостно, шепотом, чтобы не услыхала Юзя.

— Рехнулись вы с матерью, что ли? Неправда это, неправда!

— Мы с ней в этих делах больше тебя понимаем. Уж ты мне поверь! Что у нас сейчас? Рождество… Значит, это будет в июле, в самую жатву… Время неподходящее, жара, страда, ну, да что же делать… и за это надо Бога благодарить.