Повседневная жизнь Москвы на рубеже XIX—XX веков - Георгий Андреевский

Не слаще жизни этих детей, была жизнь мальчиков, служивших в ремесленных заведениях и артелях. В одной из них, где работало 60 рабочих, тринадцатилетний паренёк варил обед. В благодарность рабочие били мальчика по любому поводу: не доварил обед — били, переварил — били, не принёс воды — били, не успел нарезать хлеб — били, успел… впрочем, тоже могли побить. На плечах у мальчика постоянные ссадины от коромысла, а на лице синяки. На московских улицах можно было встретить мальчиков — точильщиков и услышать, как они кричали: «Ножи, ножницы точить, бритвы править!» Каждый из них должен был ежедневно заработать для своего хозяина не менее 45 копеек. Заработает меньше — будет бит и оставлен голодным.

Случалось, что мальчишки на синяках даже зарабатывали. В одной кондитерской лавке у Рогожской Заставы в предпоследний год XIX века завёлся «работник Балда» из пушкинской сказки, а вернее, приказчик, который очень любил раздавать щелчки. В первую очередь от этого Балды доставалось работавшим в лавке мальчишкам. Приказчик был готов даже платить им по копейке за каждый щелчок — лишь бы лбы подставляли. Ну и, конечно, достиг в этом деле большого успеха: у мальчишек постоянно лбы были в синяках. Находились среди приказчиков, конечно, и такие, которые учили словом. Старый приказчик в середине века, бывало, говорил мальчику, желающему выйти в люди: «Будь честным, не кради, на приказчиков никогда не жалуйся и никогда хозяину на них не ябедничай, что бы они ни делали, и старайся услужить кухарке». Открытое воровство среди приказчиков не поощрялось, однако кражи из хозяйственной выручки рассматривались как вид наживы. В трактирах считалось не зазорным не только обсчитывать, но и выставлять на стол порожние бутылки вместо требуемых с вином в расчёте на то, что пьяные не заметят. Учились не только обманывать, но и заискивать, постоянно видя перед собой приказчика, наклонённого вперёд с приглашающим жестом правой руки и повторяющего одни и те же слова: «Лучше не найдёте-с… К нам пожалуйте-с!»

Раздача оплеух и зуботычин, битьё детей и женщин — у нас ведь целая традиция, вышедшая из жестокостей крепостного рабства, а может быть, и раньше. Об этом можно эпопеи писать, не то что рассказы. Возьмите, к примеру, хотя бы охотнорядских купцов. Один такой купец как-то послал к другому купцу мальчика за варом, а деньги на вар не дал, стало быть, в долг. Ну, мальчик вар принёс, а купец отдавать деньги за вар не торопится. Через некоторое время тот купец, который дал вар, посылает своего мальчика справиться у первого, когда он деньги за вар отдаст. И вот за то, что мальчик передал ему вопрос своего хозяина, этот негодяй так избил несчастного ребёнка, что тот стал плохо слышать. А какое дело купцу до того, что из этого мальчика должен вырасти мужчина, которому нужно будет искать работу, зарабатывать на хлеб, и что покалеченному ему будет это сделать намного труднее? Вот и приходилось изуродованному таким мерзавцем ребёнку пополнять в будущем ряды нищих и убогих, таких как тот несчастный глухонемой мальчик, ободранный, босой, всклокоченный и грязный, что носился по Долгоруковской улице, пугая прохожих. Люди боялись его и брезговали им. Им хотелось только одного: не видеть его, чтобы он не напоминал им о несовместимости человеческого сознания с нечеловеческой жизнью.

Купец же, избивая ребёнка, действовал по привычке: его самого били. Да и на ком вымещать свою злость, если не на безответном существе? Так в обществе устанавливалась дисциплина, так утверждалась сила кулака и слабость слова, компенсировать которую была призвана матерщина. Встречались, наверное, купцы, которые детей не били. Один, во всяком случае, наказывал детей тем, что летом заставлял их долго сидеть на солнцепёке.

Слово «купец» и слово «самодур» ещё с времён А. Н. Островского стали почти синонимами. Ну чем, как не самодурством, можно назвать поведение купца, который, вернувшись пьяным домой, когда его слуги-мальчишки, намаявшись за целый день, крепко спали, будил их и заставлял петь «Вот взошла луна золотая», а его жена в это время играла мелодию одним пальцем на пианино. Куда полезнее этого «эстетического воспитания» была бы простая забота о детях, ведь они спали на полу, где бегали тараканы, мыши, крысы, их плохо кормили, чаще всего испорченными продуктами, а уж об условиях труда и говорить нечего. На людных московских улицах, таких как Тверская, Кузнецкий Мост, Мясницкая, да и не только, можно было встретить мальчиков с тяжёлыми корзинами на головах. Однажды, в 1899 году, двенадцатилетний мальчик, работавший в булочной купца Новикова в Мокринском переулке, нёс двухпудовую корзину с белым хлебом. Заметив, что ребёнок надрывается под тяжестью ноши, городовой остановил его и велел дворнику отнести корзину. По данному факту был даже составлен протокол. Купец же возмутился: «Всегда таскали такие корзины, сам их таскал, а тут, пожалуйте, барина нашли, корзину ему трудно донести. Так на то и работа, чтобы трудно было. Станешь барином, тогда и не будешь таскать». В том, что мальчишек и раньше заставляли носить непосильный груз, купец был прав. Н. П. Свешников в своих «Воспоминаниях пропащего человека», относящихся к середине XIX века, писал: «В 13–14 лет я таскал на спине пятипудовые ящики, а на голове заставляли носить более чем два пуда. Когда снимешь корзину и поставишь её на землю, чтобы отдохнуть, то минут пять или десять ни голову повернуть, ни спину разогнуть». И никто за него тогда не заступался. Купцу же, как говорится, было поставлено на вид, но толку от этого не было. Купцы и прочие торговцы продолжали нещадно эксплуатировать детей, они оставляли их на базарах для охраны своего товара, и те мёрзли там всю ночь в своих жалких одеждах. Маленькие «золотарики» — так называли учеников ювелиров, по целым дням дышали дымом печей. Ради справедливости следует заметить, что детей у нас эксплуатировали и били не только русские хозяева. Повар-француз в ресторане «Эрмитаж», на углу Трубной площади, который держал тогда тоже француз Люсьен Оливье, также нещадно бил своих поварят, отданных ему «в науку». Годы учения для многих тогда были годами бесправия, голода и побоев, царством кулака и шпандыря.

Тяжко приходилось мальчишкам в учении у кузнецов. Здесь, в кузнице, мальчик 13–14 лет с шести утра до семи-восьми вечера таскал угли для горна, раздувал мехи, бегал в лавку за железом, прибирал и пр. Особенно тяжёлой для него являлась работа молотобойца. Для того чтобы расплющить кусок железа, молотобоец брал в руки десяти-двенадцатифунтовый[39] (4–5 килограммов) молоток с длинной ручкой и бил им по металлу что есть силы, не переставая, два-три часа до тех пор, пока он не становился тоньше. Получали за свой труд молотобойцы по 40–60 копеек в день, не считая харчей.

В Марьиной Роще, прежде чем взять мальчика «на место», ему делали «пробу». Для этого хозяин подзывал его к себе и велел ему сжать кулаки и показать зубы. Потом приказывал: «А ну, надуй щёки!» И когда мальчик щёки надувал, хозяин бил его по ним и спрашивал: «Ну что?» Если мальчик ответит: «Ничего, дяденька, хорошо», то его принимали на работу, а если промолчит или заплачет — отказывали, говоря: «Ну, куда же ты годишься, тебя здесь галки заклюют!»

Суровую школу проходили мальчики. Школа эта укрепляла их волю, но опустошала душу. Она, кроме того, не оставляла места состраданию. В 1917 году многие из них стали взрослыми и смогли отомстить за свои обиды и унижения.

Были в Москве заведения, в которых детей не только унижали и истязали физически, но и развращали. В так называемых чайных, торговавших днём и ночью вином и водкой, среди оборванцев и проституток самого низкого пошиба мальчишки из прислуги валились с ног от опьянения, сквернословили и похабничали.

Мелкий хозяйчик вышедший сам из грязи и унижений, почувствовав власть над людьми, а тем более над детьми, превращался в чудовище. И если уж в отношении мальчиков он позволял себе всякие зверства, то что же он мог позволить себе в отношении девочек? В начале 80-х годов XIX века Алексей Фёдорович Фельдман открыл на Тверской, в доме Логинова, небольшое прачечно-белошвейное заведение и наряду с работницами набрал в него учениц — малолетних девочек Помимо того, что он их нещадно эксплуатировал, он и его жена, Вера Михайловна, постоянно истязали их. Они заставляли семи — десятилетних девочек выносить полные ушата помоев, выгоняли на улицу в трескучий мороз в одних платьицах, били до крови всем, что попадётся под руку, а также ногами, вырывали волосы, ругали самыми последними словами. Кучера носили Фельдману пучки розог. Бывало, он и сам брал у дворника метлу. Тот думал — для того чтобы подметать, а оказывается, Фельдман выдирал из неё розги, чтобы сечь детей. Когда одна из учениц попыталась покончить с собой, выпив жавель, применяемый для стирки белья, выяснилось, что её изнасиловал хозяин. Тогда хозяйка, заинтересовавшись проказами мужа, пригласила акушерку для того, чтобы проверить, в каком состоянии находятся другие ученицы. Оказалось, что все девочки старше девяти лет были лишены девственности. Кого-то может удивить то, что акушерка не сообщила об этом в полицию, но ведь подобные вещи были тогда обычным делом и полицию не интересовали. Государство вообще не очень обременяло себя заботами о каких-то деревенских девчонках. Спустя 30 лет, в 1912 году, правда, возникло уголовное дело о развращении малолетних девочек посетителями московских Устьинских бань. В этих банях был организован притон, в котором открыто, у всех на глазах, взрослые дяди занимались развратом с малолетними девочками. Расследование этого дела тянулось до самой революции и так ничем и не кончилось. Вывод напрашивается один: дети тех лет были абсолютно беззащитны перед взрослыми. «Наказать» своих обидчиков они могли лишь одним способом: самоубийством. Так случилось и здесь, в мастерской известного нам Фельдмана. Однажды работавшие у него девочки обратились к дворнику и сообщили, что Настя Ионова долго не выходит из туалета и они волнуются, не случилось ли с ней что-нибудь. Дворник, Кузьма Андреевич Васин, открыл дверь и увидел, как он сказал, «чуть голова торчит». Он вытащил девочку из ямы, обтёр её, спросил: «Что это тебя понудило сделать?» — а она ответила: «Дяденька, мне уж жизнь надоела, больно уж мне тяжко жить у хозяина». О том, что произошло, дворник сообщил в полицию. Когда на следующий день следователь спросил девочку о том, что произошло, та сказала, что у неё закружилась голова и она упала в выгребную яму. Это от неё и хотели услышать, ведь тем самым она избавляла представителей власти от лишней работы и забот. А что ещё могла сказать бедная девочка, запуганная взрослыми негодяями? Да и у самих этих представителей власти рыло вечно было в пуху. Незадолго до вышеописанного случая околоточный надзиратель Модест Коровин собственноручно высек по просьбе Веры Михайловны двух её учениц. Куда же дальше ехать? И кто мог заступиться за бедных детей? Набирал их Фельдман в далёких тульских и калужских деревнях, добраться до которых девочки, если бы даже и сбежали, не могли. Правда, некоторые всё-таки сбегали, но хозяин находил их и жестоко наказывал. Дворник, по-видимому, добрый человек, не мог защитить девочек «Нашему брату, — сказал он, — нельзя было заступаться… да нас ведь и не послушают». Когда нельзя наказать мерзавцев по закону, их надо наказывать по совести. Но хорошие люди не убивают, убивают преступники.