Бархатная кибитка - Павел Викторович Пепперштейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вдяков обратил наше внимание на ненавязчивость распределения легких цветовых пятен, которые, будучи свободными от контура, в то же время способствовали достижению задуманного эффекта.
На втором рисунке предстал скелет, окруженный детьми. Дети украшали его игрушками и зеркальными шарами, как новогоднюю елку. Несколько шариков уже качалось на ребрах. Лица детей казались воодушевленными, перламутровыми, сдержанно светящимися, как рыбьи животики.
Как и на первом рисунке, фон был темный, затушеванный до черноты. Только всмотревшись, получалось разглядеть очертания захламленной комнаты, какие-то лохмотья, свисающие с потолка, фронтоны огромных резных шкафов. Автору удалось неплохо сыграть на контрасте между мраком в глубине комнаты и перламутровым блеском костей скелета, детских лиц, елочных игрушек.
Остальные рисунки казались более мрачными. В первый момент на них вообще ничего не удавалось разобрать, и только потом различались бесформенные груды, напоминающие испражнения, какие-то разрозненные внутренности, костыли, странные, смутно-отвратительные приборы или же вполне невинные предметы, приобретающие из-за необычного окружения двусмысленный и даже пугающий оттенок. И чем больше мы вглядывались в эти рисунки, тем больше выявлялось различных отвратительных подробностей.
Незнакомая нам дама, незаметно и тихо вошедшая, отчетливо произнесла:
– Ну почему, почему, почему нужно рисовать такую гадость? Ведь я даже смотреть не в силах, честное слово!
– Страшное? – усмехнулся Вдяков. – А по-моему, они смешные. Это, в сущности, картинки-анекдоты.
В основе любого смеха лежит одно: щекотка.
Умиление, намек, брезгливость, простота изложения – все это способствует созданию той самой щекотки, о которой я вам толкую.
Показом рисунков Вдяков не ограничился, и мы имели удовольствие видеть его коллекцию. Он и до этого несколько раз упоминал о своей коллекции. «Я всегда питал страсть к коллекционированию, – говорил он. – Однако еще в детстве я никогда не мог остановить свой выбор на чем-то одном. Я трепетал перед любым предметом, в котором наблюдалось изощренное мастерство. Слишком болезненно стало бы для меня ограничиться узкими рамками, например собирать только табакерки или только стеклянные цветы. Поэтому я решил собирать все, то есть все те небольшие предметы, вызывавшие мой восторг, конечно, строго ограничивая себя, осуществляя тщательный отбор. Сейчас я покажу вам небольшой филиал этой коллекции.
И, наклонившись, он достал из ящика стола большую шкатулку с инкрустацией из разных пород дерева, красноватую, с восковым блеском. Мы не станем отрицать, что с удовольствием рассматривали те вещицы, которые находились в коробке. Миниатюрная фарфоровая чернильница, перламутровые емкости с остатками стародавнего кокаина – всего лишь светлая пыль на вогнутых металлических стенках. Часики. Несколько необычайной красоты раковин, несколько обработанных или необработанных камней, какие-то упругие разноцветные перья. Помнится, мы долго рассматривали искусно сделанную из зеленоватого металла ящерицу с тончайшим медным узором на спинке, на высунутом язычке сидела железная муха, и ящерица, судя по всему, готовилась втянуть ее в приоткрытый рот. Молниеносное движение было искусственно остановлено, и Вдяков обратил наше внимание на «выражение лица» ящерицы, на ее лукавую плотоядную улыбку. Мы вспоминаем фарфоровую улитку, каких-то пестро раскрашенных человечков-уродцев, подвешенных к слегка изогнутой палочке, – они начинали танцевать и дрыгаться, стоило только эту палочку встряхнуть. Пятнистые окаменелые яйца неких экзотических птиц. Во всем этом присутствовало что-то сказочно-таинственное, некая смесь из хрупких намеков, страха, игры и красоты, нечто невинное и младенческое в сочетании с чем-то замшелым, чмокающим и засасывающим.
Когда мы уже выходили из комнаты, мама спросила Вдякова: «Вам не грустно в этом доме? Мне показалось, тут как-то пустовато, темно, неуютно».
– Нет, что вы, мы тут очень веселимся, – ответил Вдяков, и мы принялись спускаться по лестнице.
Внизу уже пили чай. Кроме чайных чашек и сахарницы, на столе стояло только небольшое блюдце с печеньем.
Нам всем досталось как раз по одному печенью, и когда блюдце освободилось от своего содержимого, мы обратили внимание на красоту этого блюдца. Китайское блюдце из тончайшего фарфора, желтоватого и почти прозрачного на просвет, как хорошая бумага. Три китайца под раскрытыми зонтиками скользили по реке в красно-золотой лодке, а на зонтиках можно было разглядеть горный ландшафт. Вдяков взял это блюдце и стал вертеть, разглядывая с улыбкой, вроде бы бережно, но в то же время так, что мы чувствовали – каждую минуту он может уронить его и разбить. Должно быть, эта своеобразная игра доставляла ему удовольствие, однако нам показалось, что это несколько неуважительно по отношению к хозяину, ведь блюдце принадлежало ему, и, играясь таким образом, Вдяков как будто насмехался над драматургом-демиургом, заставляя последнего страшиться за свою собственность. Правда, драматург, казалось, не замечал вдяковской игры с блюдечком, он сидел дальше всех от стола, в глубоком кресле, куда не достигал свет лампы, и молчал, опустив подбородок на грудь. В полутьме только тускло поблескивала его «серебряная шапочка». Незнакомый мужчина, сидящий на диване рядом с дамой, как-то особенно шумно дышал, словно болея или волнуясь. Дама неожиданно достала откуда-то громоздкую пишущую машинку. Она пристроила черный, поблескивающий старомодный аппарат у себя на коленях, вправила лист, явно собираясь печатать некий текст. Вдяков, продолжая дерзко играть с блюдечком, стал как будто натирать его с обеих сторон ладонями, причем так сильно, что мы искренне подивились, что блюдечко не треснуло у него в руках. Хозяин встал и, двигаясь медленно и осторожно, убрал со стола чашки и сахарницу. Затем он стянул со стола скатерть, и мы с удивлением убедились, что под скатертью находится прикрепленный кнопками бумажный лист, на котором некто начертил карандашом круг и расположенные по полуокружности все буквы алфавита. В середине большого круга нарисована окружность поменьше, и в эту окружность Вдяков, привстав, опустил вверх донцем уже знакомое нам блюдце. Тут только мы поняли, что они собираются делать. Постепенное перетекание чаепития в спиритический сеанс произвело на нас известное впечатление, словно бы мы присутствовали при какой-то суеверной церемонии. Одно можно сказать определенно: наше волнение оказалось более острым на вкус, чем мы могли бы предполагать, воображая подобную ситуацию. Неизвестно, что подействовало на нас. Возможно, полумрак, стоящий в комнате, темные стены дома, влажный, затхловатый запах? Или сам драматург, его тихий голос и средневековая прическа? Или рисунки Вдякова, которые мы разглядывали перед этим? Или неожиданность, с которой мы вдруг оказались среди участников спиритического сеанса? Несмотря на то, что в огромном окне безмятежно простиралась дачная улица, освещенная фонарями, где циркулировали любители вечерних прогулок, мы все же почувствовали себя отрезанными от мира, и мы испугались, как дети, забравшиеся в подвал. До сих пор мы не можем объяснить себе, почему мы все же согласились участвовать в сеансе.
Оказалось, Вдяков уже много лет занимается спиритизмом, так что даже имеет основания считать себя, как он выразился, медиумом. Познакомившись некоторое время назад, по чистой случайности, с драматургом, он нашел его в состоянии уныния, вызванного смертью жены. Так вышло, что Вдяков оказался именно тем
