Поцелуй сатаны - Вильям Козлов

— Это был прощальный поцелуй, — улыбнулся Николай, вспомнив, что Лариса с торжеством сообщила, что с супругом — она так и выразилась — по приглашению едут в Париж на два месяца. Ее муж наладил какие-то торговые дела с владельцем небольшого магазина на Монмартре по продаже канцтоваров. Лариса была счастлива и даже поинтересовалась, дескать, что привезти из Парижа Николаю? Он сказал:

— Каштан с Елисейских полей.

— Это что? — удивилась Лариса. — Магнитола с наушниками или шампунь?

Оказывается, она не знала, что на парижских бульварах растут каштаны. И вообще про такое дерево не слышала…

Алиса перестала отталкивать его руки и теперь стояла вплотную, закинув вверх голову. Струи теплого душа ласкали их загорелые тела, журчала под ногами вода. Николай целовал ее пухлый рот, запах шампуня пьянил. Алиса обхватила тонкими руками его за шею, еще сильнее прижала к себе.

— Я соскучилась по тебе, — шептала она. — Почему ты не приходил?

— А ты?

— Коля, не целуй больше других женщин.

Он молча целовал ее, сегодня она была как никогда дорога и желанна.

— Ты что? — легонько оттолкнула она его. — В ванне?

— Алиса, — бормотал он, — Я… я…

— И я… — шептала она, прикрывая глаза длинными черными ресницами, — А почему бы нет? Ведь мы с тобой в озере… Помнишь?

— В озере, ванной, на небе… — говорил он, и впрямь чувствуя себя на седьмом небе.

4

Белые ночи докатились из Ленинграда и до Палкино. Бывало, после десяти вечера электричество включали, а сейчас в июне и в полночь можно было у окна газету читать. Небо в том месте, где солнце закатилось, было багровым, чуть ущербная с одного бока луна тоже ярко светила, обливая деревья серебристым призрачным светом, заставляя каждый лист сиять; пели в роще соловьи, крякали на озере утки, тут еще включились в сумеречный концерт и лягушки с ближнего болота. Дни стояли жаркие, приходилось каждый вечер поливать огород. Геннадий приспособил электрический моторчик с длинным резиновым шлангом. Маленький серебристый моторчик лихо гнал воду из озера, до которого было метров сто, не меньше.

В субботу днем к ним прибежал сосед Иван Лукич Митрофанов. Квадратное загорелое лицо возбуждено, глубоко посаженные маленькие глаза мечут гневные искры. В руках деревянные грабли. Видно, сено ворошил. Геннадий, Николай и Коляндрик крыли прохудившуюся крышу шифером. В последний еще майский дождь пол в избе залило водой. Дождь выдался мощный, прямой и лил весь божий день. Геннадий привез из Новгорода шифер, а когда Николай вернулся из Ленинграда, пользуясь погожими днями, дружно взялись за дело.

— Мальцы, выручайте! — задрал голову вверх Иван Лукич. Рот у него большой, зубы желтые. — Эти гады на мотоциклах барана увели.

— Как увели? — высунула светловолосую голову из сеней Алиса — она готовила обед.

— Всю ночь трещали на своих цикалках, орали песни, как оглашенные, добрым людям спать не давали, — даже не поглядев в ее сторону, продолжал сосед, — На лугу у озера водку жрали, плясали под музыку, как дикари со своими сучками… А тут вон чего надумали: барана прямо с луга увели!

С середины мая в Палкино каждую субботу и воскресенье стали наезжать мотоциклисты из Новгорода. По десять-пятнадцать мотоциклов зараз. Все в шлемах с темными плексигласовыми забралами, так что лиц не видно. Кто в коже, с железными побрякушками на груди, кто в брезентовых робах с иностранными этикетками: они с воем и ревом проносились мимо домов к озеру и обратно, галдели, кричали; девчонки — как и парням, им было лет по шестнадцать-семнадцать, — сидя на задних седлах, тоже визжали, хихикали. Этакие новгородские рокеры, как они себя величали. На местных не обращали внимания, будто их тут и нет. Устраивали попойки на берегу, загадили весь луг, вырубили кусты, пробили дно у лодки Геннадия и притопили ее у берега. Он пробовал их урезонить, но они послали его подальше. Николай был в Ленинграде, на Чебурана надежда плохая — и брат в тот раз не стал с ними связываться.

— Значит, и тебя, Лукич, допекли рокеры? — усмехнулся сверху Гена. Он приколачивал шиферными гвоздями с широкими блестящими шляпками тяжелые волнистые листы к жердинам, покрытым рубероидом Николай и Коляндрик подавали ему шифер.

— Сколь живу тута, никогда такой напасти не было, — жаловался Иван Лукич — Хуже слепней-оводов! А нас, деревенских, и за людей не считают. Рожи наглые, зубы скалят, а что делают со своими девчонками! Блядство сплошное прямо на берегу… Весь луг потоптали, одонок разорили, сожгли половину старой изгороди… Да что это такое делается-то? Куда власти смотрят?

— Обратись к участковому, — вставил Коляндрик.

— Где ево сыщешь? Небось, пьет самогон на хуторах. Да и то: один милиционер на всю округу. Во-о времена пошли! Никакой управы на хулиганье не стало: творят что хотят, а закон спит, будь он неладен! Демократия, мать твою… Кому же она выходит на пользу? Ворюгам, бандюгам, хулиганью?

— Где они прячется? — спросил Николай. Ему тоже всю ночь спать не давили мотоциклы: треск моторов, дикие крики, визг, смех, пьяные песни.

— Прячутся! — хмыкнул Коляндрик, — От кого им прятаться-то? Они никого тут не боятся.

— Лукич, ты ведь мужик здоровый, — поддразнил Гена, — Неужто не справишься?

— Тут надо всем миром, мальцы, — ответил Митрофанов. Сегодня он был покладист и не заносчив, — Нынче меня наказали, а завтра, глядишь, и до вас доберутся.

— Ладно, пошли разбираться, — сказал Николай. — Мне эта шваль обнаглевшая тоже осточертела! Уехали, называется, в глубинку, а от них и здесь покоя нет!

— Золотые слова! — заулыбался Иван Лукич, отчего его щетинистое лицо поехало вкривь, видно, редко улыбается старик, — Житья ведь от них не стало! В городе-то милиция, ГАИ, а тут — твори что хочешь и нет тебе никакой управы.

— Вы идите, а мне надо еще кролей накормить, — озабоченно проговорил Коляндрик, прислоняя шиферину к стене дома.

— Какой с тебя боец! — презрительно хмыкнул Иван Лукич, проводив его взглядом.

Геннадий взял черенок от сломанной лопаты, Николай — он был раздет до пояса — натянул безрукавку с надписью на груди «Спорт».

— Может, Катушкина Леонтия позвать? — кивнул на дом москвича Митрофанов, — У ево двустволка.

— Не хватало нам еще пальбы, — сказал Николай, — Как-нибудь и без оружия отобьем твоего барана…

— Ежели его еще на шашлык не пустили… — хихикнул от клеток Чебуран.

— Побыстрее, мальцы! — засуетился корявый, похожий на шкаф Иван Лукич, — И впрямь зарежут, гады, мово молодого барашка!

Барана не успели зарезать. Он блеял, привязанный к сосне, а два парня, стоя на коленях, разжигали костер. Это было непростительной глупостью: стояла сушь, кругом сухой лесной мусор, прямо над кострищем покачивались нижние ветви толстой сосны. Чуть в стороне к другим соснам были прислонены пять или шесть мотоциклов со шлемами на высоких рулях. На опушке слышались девичьи голоса, там росла земляника. Кроме двоих у дымящегося костра, на поваленной бурей сосне сидели еще трое. Передавая друг другу темную бутылку, они пили прямо из горлышка. Сквозь низкие молодые елки синело вдали озеро Гладкое. На берегу дном вверх с золотистой заплаткой на боку лежала лодка Геннадия. Он не успел еще просмолить новую доску.

Парни, как говорится, и ухом не повели, увидев прямо перед собой троих мужчин. Двое, моргая и покраснев от натуги, яростно дули на тлеющие головешки, а трое продолжали тянуть какое-то пойло из темной бутылки без этикетки. Одеты пестро, но все в белых с синим кроссовках. Лица равнодушные, скорее всего они напустили на себя безразличие, все длинноволосые, за исключением одного у костра, тот был бритоголовым. Голова вытянутая с впадинами на висках, удлиненный подбородок.

Геннадий подошел к костру и, небрежно оттолкнув парней, затоптал его кирзовыми сапогами.

— Кто же в такую сушь в лесу огонь разводит? — спокойно проговорил он. — Разве одни лишь кретины! Вы что, не читали при въезде в бор плакат: «Берегите лес от пожара!»?

— Одна маленькая спичка может уничтожить сотни кубометров леса, — в тон ему присовокупил Николай.

Митрофанов помалкивал, глядя на своего барашка.

Парни, лежа на мху и сосновых иголках, снизу вверх смотрели на Гену мутноватыми с похмелья глазами. Трое стали неторопливо подниматься с поваленного, проточенного жуками дерева. Один из них, бритоголовый, поудобнее обхватил бутылку пальцами.

— Живой мой барашек! — будто очнувшись, кинулся отвязывать свою животину Митрофанов, — Вы что же это делаете, мазурики?! — но в голосе его уже не было прежнего гнева, — Увели, будто тати, с луга чужого барана!

— У нас теперь, батя, все общее, — нагло заявил длинноволосый, — У тебя сколько баранов? Десять? А у нас ни одного…