Синдром отсутствующего ёжика - Наталия Терентьева

– Хорошо…

Мне так хотелось, чтобы Андрей Алексеич чтонибудь еще рассказал. Все равно что – про Косого, про Кривого, про кого угодно! Говоря с ним, я чувствовала, как все хорошо, как все хорошо будет, даже лучше, чем есть… Это редкое свойство, и, подозреваю, не одной мне так приятно с ним разговаривать.

– Как насчет велосипедной прогулки сегодня вечером? У вас нет велосипеда? – как будто услышав мои мысли, спросил Кротов невзначай.

– Нет. Я и ездить не умею. Последний раз каталась в семь лет на велосипеде «Пионер».

Кротов засмеялся:

– Да, был такой велосипед у моего старшего брата. Я его потом «донашивал»… Ну что, договорились? В семь тридцать я у вашего подъезда.

Это прозвучало почти как «я у ваших ног». Первое, о чем я опять подумала, – мне нечего надеть. Точно, все. Это конец. Тесное общение с мужчинами превращает самую умную женщину в непроходимую дуру, старающуюся только понравиться, причем самыми банальными средствами. Я стремительно подошла к шкафу, на полном серьезе просмотрела снова всю свою одежду, потом то, что не взяла с собой Ийка. И понастоящему расстроилась, поняв, что надеть и вправду нечего…

На секунду я будто забыла о том, какой плохой сегодня был день у меня на работе, как много детей в районе болеет непонятной, не поддающейся никакому лечению вирусной инфекцией. Я уж не говорю о том, что пропавший папа Владика – новая забота, плюс к неразрешимой пока проблеме с моей собственной дочкой…

А я стою у шкафа и размышляю – белую ли водолазку мне надеть или бежевую? Белая постарее, но у нее укороченный воротник и рукавчики три четверти, и еще она так мило обтягивает грудь, не самую маленькую для моего небольшого роста. Зато бежевая – почти совсем новая и приятная на ощупь… Кто только, интересно, будет щупать мою водолазку?

Я укоризненно посмотрела на себя в зеркало большого старинного шкафа, где хранились все наши с Ийкой вещи за последние десять лет, а также Ийкины малышовые вещички, которые не удалось никому раздать, мое выпускное розовое платье и остатки свадебного (однажды я неудачно пыталась его перешить Ийке в платье для снежинки на новогодний карнавал)… Вдобавок там лежали и висели на резиночках старые шляпы моей мамы – както очень давно Ийка набрала их у бабушки, чтобы играть с девочками в «дам», да так они у нас и остались…

Мальчики, услышав о перспективе повидать Кротова, пришли, как и следовало ожидать, в восторг и стали быстро собираться. Уже перед самым выходом раздался звонок. Почемуто я сразу подумала, что звонит Кротов и собирается сказать, что все отменяется – у него срочное задание, надо сидеть в засаде. Стеречь преступников или красивых юных девушек, временных работниц почты, к примеру, или временных резальщиц колбасы… Большинство девушек устраивается на подобную работу временно, то того прекрасного дня, когда молодой синеокий банкир на свежевымытой машине не заберет их в другую жизнь, где колбасу режут и письма сортируют унылые, никчемные тетки, а юные дивы только еженощно изгибаются в шелковых простынях, и ближе к вечеру, проснувшись и откушав икорки, прогуливаются по бутикам.

Я упорно не разрешала себе думать о Кротове не иначе как о ловеласе. Почемуто именно это слово, милое, не очень современное, немножко кокетливое, подходило ему больше всего. Улыбка, взгляд, поворот плеч…

Уверенная, что услышу голос Кротова с извинениями, я заранее строго ответила:

– Да. Слушаю.

– Александра… Ви… – звонящий человек запнулся.

– Витальевна, – договорила я с облегчением, не узнавая голос. Я только поняла, что звонит не Кротов, и обрадовалась – значит, прогулка на велосипеде не отменяется.

– Это Сергей Симонов.

– Здравствуйте, – ответила я, пытаясь сообразить, а кто же такой Сергей Симонов. Не однокурсник, нет, не одноклассник… Сосед? Ведь только что я гдето слышала это имя… в какойто связи с Кротовым…

– Я отец Владика Симонова… – объяснил звонящий, и я только сейчас поняла, что говорит он очень слабым голосом.

– С вами… все в порядке? – спросила я.

– Не совсем. Я… в больнице. Ничего страшного, но…

– Вы в Москве?

– Нет, то есть да… почти…

Я мельком глянула на определитель номера: определились всего три цифры. Так бывает, если звонят из автомата. Или из другого города.

– Мне немножко придется подлечиться. Как Владик? Я могу его оставить у вас еще на некоторое время?

– Да, конечно, он вполне всем доволен. Ест, спит нормально. Играет, смеется. Ко мне привык.

– Хорошо… Я вам очень благодарен. Я скоро выйду…

– Подождите! – мне показалось, что папа Владика сейчас повесит трубку. – Скажите, может, вам нужна помощь? Давайте, я приду в больницу, чтото вам принесу… У вас что, травма? Может, нужен хороший врач? Вы мне скажите хотя бы, где вы?

– Конечно, обязательно скажу… Пишите мой номер. Сейчас… Сюда просто нельзя – здесь такие все… переломанные, страшно очень. Владику сюда нельзя. И я сам лежу на растяжке, не встаю…

– Но ктото за вами ухаживает?

– Конечно! Все нормально. Ой, тут просят освободить телефон, я из автомата звоню… Вы извините… На мобильном денег нет…

– Но…

Я очень растерялась от нашего сумбурного разговора, от известия, что папа Владика в больнице. В какой он больнице, я так и не узнала. Что с ним и когда он выздоровеет – тоже непонятно. И вообще – где его искать? «Почти в Москве»… Это где? В Тамбове, что ли? Или в Можайске? Теоретически все московские и подмосковные больницы обзвонить, конечно, можно. Но почемуто я чувствовала, что делать этого не стоит. Хотя бы потому, что, лежа на растяжке, трудновато добраться до телефонного автомата, который висит на больничной лестнице. И тут два варианта – либо Сергей Симонов, папа Владика, не лежит на растяжке, либо он, бедолага, лежит с подвешенной ногой и звонит с мобильного телефона, который он включил, чтобы позвонить мне, и тут же отключил снова. Вот и все. И скрывается он, скорей всего, вовсе не от меня, а от своих сотоварищей или врагов, которые чтото не поделили с ним в отчаянной борьбе за плотные шершавые бумажки и теплое место под неверным московским солнцем…

В любом случае мне он сказал все, что хотел сказать. Значит, надо вздохнуть спокойно и просто ждать, когда у него срастется нога или чтото в жизни и он придет за Владиком. Мне он показался заботливым отцом, не способным бросить малыша на произвол судьбы. Даже если эта судьба явилась в лице невысокой блондинки, не первой юности, одинокой, готовой собирать по всему району неприкаянных детишек и заботиться о них.

Владику про папу я ничего не стала говорить. Мальчик абсолютно освоился у меня и не спрашивал ни про папу, ни про маму. Это то, чего я все время боялась, пока Ийка была маленькой, – что она очень быстро вообще меня забудет, случись что со мной. И будет жить и не знать, как я ее любила и какая я была. Но зато она выросла и забыла все теперь.