Забытая трагедия. Россия в первой мировой войне - Анатолий Уткин

Царь отрекся в пользу брата Михаила. Выступая в Екатерининском зале Таврического дворца, Милюков обратился к переполненному залу по наиболее острому вопросу: «Вы спрашиваете относительно династии. Я знаю заранее, что мой ответ не удовлетворит всех вас. И все же я вам скажу. Прежний деспот, доведший Россию до края крушения, либо добровольно оставит трон, либо будет смещен. (Аплодисменты). Власть перейдет к регенту, великому князю Михаилу Александровичу. (Продолжительные взрывы возмущения, возгласы: „Да здравствует республика!“ „Долой династию!“) (Слабые аплодисменты, покрываемые новыми всплесками возмущения.) Наследником будет Алексей. (Крики: „Это прежняя династия!“) Да, дамы и господа, это прежняя династия, которая, возможно, вам не нравится и которая мне не нравится тоже. Но кого мы любим или не любим — сейчас неважно. Мы не можем оставить нерешенным вопрос о форме правления… если мы начнем спорить сейчас по этому вопросу, вместо того чтобы принять немедленное решение, тогда Россия окажется в состоянии гражданской войны» {313}.

На совещании 16 марта Родзянко, Некрасов и (с наибольшим пылом) Керенский заявили, что выдвижение нового царя разнуздает революционные страсти и повергнет Россию в страшный хаос. Великого князя Михаила убедили отречься. Лидер октябристов Гучков предпринял последнее усилие — обращаясь к патриотизму и мужеству великого князя, предложил Михаилу принять верховную власть в качестве регента. «Эта прекрасная мысль, — пишет Палеолог, — которая могла еще все спасти, вызвала у Керенского припадок бешенства». Побыв наедине с собой несколько минут в соседней комнате, великий князь Михаил заявил, что не меняет своего решения отречься и не примет регентства. Керенский вскричал: «Вы благороднейший из людей!» {314} . Гучков облегчил свою совесть последним протестом: «Господа, вы ведете Россию к гибели» {315}.

В последний раз обращаясь к народу и армии, Николай Романов сказал: «Эта беспримерная война должна быть доведена до окончательной победы. Кто думает в этот момент о мире — предатель России». Утром 22 марта 1917 г. экс-император прибыл в Царское Село, где его окружил конвой.

Двоевластие в России

О революции в России мечтали три поколения русских людей. Декабристы взошли на эшафот; либералы, народники и марксисты готовы были отдать за нее жизнь. Эсеры и социал-демократы шли на террор и готовились в жестокой борьбе к празднику униженных и оскорбленных. Для них революция была священным пламенем, и они были готовы к любым жертвам. То, что они увидели в 1917 г., было мало похоже на их мечты. Горе и страдания обрушились на землю, лучшим людям которой хотелось ускорить историю. Вместо конституционной монархии с одиннадцатилетним монархом на троне, Совет потребовал провести равные и всеобщие выборы. Милюков пытался протестовать против этого обращения к суждению неграмотных миллионов, но уже было понятно: руль государства нескоро попадет в руки избранных и лучших. Компромисс между Государственной Думой и Советом рабочих и солдатских депутатов дал стране Временное правительство — пока Учредительное собрание не определит будущую форму государственности России и решит, быть ли России республикой или монархией.

Министром иностранных дел Временного правительства — главным связующим звеном с западными союзниками — стал кадет П.Н. Милюков, известный на Западе чтением лекций; он бегло говорил на английском, французском, немецком и польском языках. К началу революции он был в пике формы — мужественный и знающий лидер партии и блестящий оратор. Палеолог считал его «воплощением личной доброты, склонным видеть таковую у окружающих». Американский посол: «Моим сознанием овладевала мысль, что передо мной подлинный лидер революции; это был глубокий мыслитель и подлинный русский патриот… Более чем кого-либо он убедил меня, что правление Романовых закончено… Эти искренние и преисполненные решимости русские создадут такую форму правления, которая будет лучше всего служить интересам их страны» {316}.

В круг западных союзников проникают сомнения виднейших деятелей Думы — Родзянко, Гучков, Шульгин, Маклаков и прочие вовсе не такой представляли себе революцию. Западные представители зафиксировали растерянность новых хозяев России. Милюков — лидер революции — поделился с Палеологом: «Мы не хотели этой революции перед лицом неприятеля, я даже не предвидел ее; она произошла без нас, по вине, по преступной вине императорского режима. Все дело в том, чтобы суметь спасти Россию, продолжая войну до конца, до победы» {317} . Они надеялись руководить ею, держа в своем подчинении армию. Но этот рычаг исчез с поразившей всех быстротой. Известия об этом приостановили поток ликований на Западе. Неприятной неожиданностью было узнать, что армия свободной России перестает быть эффективным орудием бескомпромиссной мировой борьбы.

Милюков писал позднее: «Мы ожидали взрыва патриотического энтузиазма со стороны освобожденного населения, который придает мужества в свете предстоящих жертв. Я должен признать, что память о Великой французской революции — мысли о Вальми, о Дантоне — воодушевляли нас в этой надежде» {318} . Милюков объяснял на пресс-конференции 9 марта 1917 г., что революция сблизила Россию с Западом: ныне Россия представляет собой демократию и разделяет идеалы Западной Европы. Свободная Россия, в отличие от своих противников, не стремится к мировому доминированию. «Наша цель — реализация наших национальных задач и пожеланий, а вовсе не мировое доминирование, свобода народам Австро-Венгрии и ликвидация доминирования Турции, которое покоится исключительно на силе» {319}.

Один из лидеров кадетов Маклаков откровенно признался послам: «Никто из нас не предвидел огромности движения; никто из нас не ждал подобной катастрофы. Конечно, мы знали, что императорский режим подгнил, но мы не подозревали, что до такой степени. Вот почему ничего не было готово. Я говорил вчера об этом с Максимом Горьким и Чхеидзе: они до сих пор не пришли в себя от неожиданности» {320} . Один лишь председатель Думы М.В. Родзянко старался успокоить западных дипломатов. Обращаясь к британскому военному атташе, он сказал: «Мой дорогой Нокс, Вы должны успокоиться. Все идет правильно. Россия — большая страна, мы можем вести войну и совершать революцию одновременно» {321}.

Палеолог отказался привносить в жизнь эйфорические ноты: «В качестве посла Франции меня больше всего заботит война. Я желаю, чтобы влияние Революции было, по возможности, ограничено и чтобы порядок был восстановлен возможно скорее. Французская армия готовится к большому наступлению, и честь обязывает русскую армию сыграть при этом свою роль» {322} . На текущем этапе у Запада были основания для надежд. 18 марта министр Милюков объявил всему миру, что Россия останется с союзниками. «Она будет сражаться на их стороне против общего врага до конца. Страна выполнит все свои прежние обязательства» {323} . Практически не был изменен кадровый состав дипломатического ведомства и персонал посольств.

Западные политики отнюдь не только славословили гигантскую трансформацию России: они видели освобожденных демонов. В донесениях послов ощутима невольная симпатия к повергнутому российскому самодержцу. Трагический поворот его судьбы всколыхнул у его западных знакомых чувства сочувствия и симпатии. Много лет знавший царя Хенбери-Уильямс пишет с особой теплотой: «Он неизменно проявлял доброту и благорасположение, свой солнечный и мягкий характер во времена личных или иных затруднений; когда обстоятельства стали меняться к худшему, он проявлял неизменное мужество» {324} . Палеолог отмечает добросовестность, человечность, кротость, честь свергнутого императора. Ему вторит Бьюкенен: «Он обладал множеством талантов, которые позволяли представить его конституционным монархом — быстрый ум, образованность, методичность и трудолюбие, исключительное природное обаяние, привлекавшее столь многих». Бьюкенен делает оговорку: «Он не наследовал ни доминирующей личности своего отца, ни его характера и способности быстро принимать решения, что абсолютно необходимо самодержавному правителю» {325} . Впервые в донесениях Бьюкенена положительная оценка личных качеств императрицы. «По прошествии первого оцепенения она выказала удивительное достоинство и мужество. „Я теперь всего лишь сестра милосердия“, — сказала она и, когда возникла опасность столкновения между восставшими войсками и дворцовой стражей, вышла вместе с одной из дочерей, умоляя офицеров избежать кровопролития» {326}.

Министр иностранных дел Бальфур пишет Бьюкенену 16 марта 1917 г.: «Мы заключили из Вашей телеграммы, что нет никакого шанса возврата к только что павшему режиму, но что главных опасностей следует ожидать от реализации идей социализма или анархии» {327} . Нет ли шансов возвратить монархию? Империю, полагали в высших лондонских кругах, следует сохранить. Бальфур в личном письме писал Бьюкенену: следует убедить Николая, что «национальным несчастьем» явился бы отказ от предоставления Алексею права наследования троном {328} . Бьюкенена не нужно было убеждать: «Русская идея свободы заключается в том, чтобы привнести облегчение, потребовать двойной оплаты, демонстрировать на улицах, терять время в разговорах, в принятии резолюций на общественных митингах» {329} . Запад желал сохранения монархии в России, будучи убежденным, что на значительный исторический промежуток времени монархия, ограниченная Думой, явилась бы лучшим инструментом правления Россией. Лишить Россию монархического образа правления — значило подготовить ее распад. «Монархическое правление является единственно возможным способом удержания этой огромной империи. Эта страна не готова для республиканской формы правления, и у меня есть большие сомнения, будет ли республика приемлема для большинства нации. Причина, по которой я в беседе с Милюковым выступил за сохранение за великим князем Николаем поста главнокомандующего, заключается в том, что если он добьется доверия к себе армии и сможет удержать ее в руках, то возникнет реальный шанс для великого князя стать в конечном счете императором».