Тонкая работа - Сара Уотерс

И с этого момента я начинаю чувствовать, как план наш с удвоенной силой давит на меня, словно сжали пружину и не отпускают, это как затишье перед бурей. Каждый день, просыпаясь, я думаю: сегодня! Сегодня я вырвусь на свободу, и пружина развернется, сегодня прорвутся грозовые облака! Сегодня я разрешу ему забрать меня...

Но ничего этого я не делаю. Смотрю на Сью, и накатывает оторопь или дрожь — что-то вроде темного омута, смутного страха, или как тихая капель, мерная капель безумия...

Безумие, болезнь моей матери, вероятно, пустило свои ростки и во мне! Эта мысль пугает более всего. Я принимаюсь капать перед сном снадобье: оно успокаивает, но сама становлюсь какой-то не такой. Дядя первым это заметил.

— Какая вы, право, неловкая стали! — сказал он как-то утром, когда я чуть не выронила книгу. — Думаете, я приглашаю вас в библиотеку, чтобы вы мне тут книги портили?

— Нет, дядя.

— Что? Что вы сказали? Я не слышал.

— Нет, сэр.

Он вытирает губы платком и внимательно смотрит на меня. Потом говорит, и я не узнаю его голоса:

— Сколько вам лет?

Я удивлена и не знаю, как отвечать. Он замечает мое смущение.

— И нечего тут ломаться передо мной, мисс! Сколько вам лет? Шестнадцать? Семнадцать? Может, вы поражены? Может, вы думаете, что я нечувствителен к бегу времени, потому что я ученый? А?

— Мне семнадцать, дядя.

— Семнадцать. Опасный возраст, если верить нашим книгам.

— Да, сэр.

— Да, Мод. Только запомните: вы не верить должны, а изучать. И еще запомните: не такая уж вы большая девочка, а я не такой уж дряхлый старик, вот позову миссис Стайлз, пусть подержит вас, а я вас — розгами, розгами! Ну как? Запомнили, что я сказал?

— Да, сэр.

Однако же мне кажется, что у меня слишком хорошая память. Лицо мое, глаза и руки сводит от ломаных притворных поз. Я уже не понимаю, когда мои поступки, мои чувства искренни, а когда притворны. Ричард все буравит меня взглядом. Я же на него стараюсь не смотреть. Он беспокоится, укоряет, грозит — а я делаю вид, что не понимаю. Может, я действительно слабая. Может, как подозревают они с дядюшкой, я просто люблю помучиться. Потому что сейчас для меня настоящая пытка — сидеть с ним за одним столом, выслушивать его наставления перед мольбертом, читать вслух по вечерам в дядиной гостиной. Но и быть рядом со Сью для меня — тоже пытка. Прежнее все прошло. Я слишком хорошо понимаю, что и она выжидает вместе с ним. Вижу, как она приглядывается, примеривается, ждет, когда я дозрею. Или, еще хуже, начинает заступаться за него: говорит, какой он умный, какой добрый, какой великодушный.

— Вы правда так считаете, Сью? — спрашиваю я.

А она лишь взмахнет ресницами, отведет глаза, но отвечает всегда одно и то же:

— Да, мисс. О да, мисс. Всякий вам это скажет, хоть кого спросите!

После этого она принимается надо мной хлопотать — она всегда следит, чтобы я была чистенькая и аккуратненькая, — делает мне прическу, расправляет складки на одежде, обирает пушинки с моих платьев. Думаю, она это делает, чтобы успокоить не только себя, но и меня.

— Ну вот, так-то лучше, — говорит она, закончив дело.

Это ей лучше, ясно же.

— Теперь у вас лицо — ни единой морщинки. А раньше какое было — жуть! Негоже вам хмуриться...

Ну да, ради мистера Риверса — я понимаю, что она хотела сказать, да не договорила, и кровь во мне вскипает. Я беру ее за руку и щиплю.

— Ой!

Не знаю, кто это крикнул: она или я. Кому больнее — мне или ей... Целый час потом меня лихорадит.

— Боже мой, — твержу я, зарывшись лицом в ладони. — Сама не знаю, что со мной такое. Может, я схожу с ума?! Скажите, Сью, я злодейка?

— Злодейка? — отвечает она и умоляюще складывает руки. А сама, наверное, думает: «Такая-то дурочка? »

Она укладывает меня в постель и ложится рядом, обвивает рукой, потом засыпает и во сне отодвигается. Я мысленно представляю дом, в котором лежу. Комнату, где стоит кровать, какие у нее углы, что где располагается. Мне кажется, мне не заснуть, пока я до всего этого не дотронусь. Встаю с постели и, ежась от холода, тихонько хожу от одной вещи к другой — от камина к туалетному столику, от столика к ковру, потом к шкафу. Подхожу к Сью. Как хочется мне и ее потрогать — только чтобы убедиться: вот она, здесь. Но не смею. Но и не в силах отойти. Я поднимаю руки и медленно, не касаясь, вожу ими по воздуху, словно обнимаю невидимую Сью — рука моя скользит на полвершка от ее ног, от груди, от согнутого локтя, от волос на подушке, от ее лица, — а она спит.

И так повторяется три ночи кряду. А потом происходит вот что.

Ричард придумал водить нас к реке. Он усаживает Сью подальше от меня, на перевернутую лодку, а сам, как всегда, топчется возле меня, словно наблюдает, как я рисую. Я уже столько раз тычу кистью в одну и ту же точку, что картон вспучился, того и гляди, прорвется, но я упорно продолжаю малевать, а он то и дело наклоняется ко мне и шепчет сердито:

— Черт побери, Мод, как вы можете так спокойно сидеть? А? Слышите — часы бьют? — Это пробили часы в «Терновнике», звон далеко раскатился над водой. — Вот еще час прошел, а ведь мы могли провести его на свободе. Вместо этого мы по вашей милости сидим тут...

— Вы не подвинетесь? — говорю я. — Вы загораживаете мне свет.

— А вы — мне, Мод. Видите, как легко можно убрать эту тень? Еще одно усилие... Видите? Да смотрите же! Не желает! Ей нравится ее работа! Эта... Нет, дайте мне спичку, я сожгу ее к чертям!

Я оглядываюсь на Сью.

— Тише, Ричард.

Но дни становятся теплее, и наконец приходит день такой безветренный и душный, что от жары ему становится невмоготу. Он расстилает пальто на земле и ложится, надвинув на глаза шляпу. Некоторое время я наслаждаюсь покоем и безмятежностью: слышно лишь, как лягушки выводят рулады в камышах, да плещет о берег вода, да щебечут птицы. Или по реке проплывет суденышко. Я наношу на картон мазки, едва касаясь, двигая кистью еле-еле, словно во сне, — меня и впрямь разморило.

Но раздается смешок Ричарда — я чуть кисть не выронила. Оборачиваюсь к нему. Он смотрит на меня, прижав палец к губам.

— Полюбуйтесь-ка, — тихо шепчет и кивает на Сью.

Она все так же сидит у перевернутой лодки, только голову запрокинула на полусгнившее деревянное днище, ноги-руки раскинула. Прядь волос внизу потемнее, потому что она все время тянет их в рот, змеится до самых губ. Глаза закрыты, дыхание ровное, безмятежное. Она спит. Солнце светит ей в лицо, золотит острый подбородок, ресницы, потемневшие веснушки. Меж краем перчаток и рукавами плаща две бледные розовеющие полоски.

Я перевожу взгляд на Ричарда — встречаюсь с ним глазами, — потом поворачиваюсь к своему этюду.

— У нее лицо обгорит, — тихо говорю я. — Может, вы ее разбудите?

— Я? — фыркает он. — Там, откуда она вышла, нечасто видят солнечный свет. — Он сказал это почти умильно, но мне показалось, с насмешкой, а потом добавил шепотом: — Не то что там, куда она попадет. Бедняга — пусть поспит. Она спит с тех самых пор, как я нашел ее и привез сюда, да только она пока об этом не знает.

Похоже, мысль кажется ему занятной. Он потягивается, зевает и встает. Чихает. В такую жару простудиться недолго. Он сопит. Достает из кармана носовой платок, извиняется, хрюкает.

Сью все спит, не просыпается, лишь головой повела и брови нахмурила. Ее рот полуоткрыт. Прядь волос спадает со щеки, по-прежнему закрученная и остренькая на конце. Я было коснулась кистью своей осыпающейся картины — теперь же стою с кистью на весу и смотрю на нее спящую. И все. Ричард снова сопит, тихо ругает жару, весну и все такое. И мне кажется, как уже бывало прежде, что он присматривается. Ко мне. Наверное, в этот момент у меня с кисти капнуло — потому что потом на синей материи платья я обнаружу черное пятнышко краски. Я не замечаю, что краска капает, и, должно быть, то, что я этого не замечаю, как раз меня и выдает с головой. Или то, как я смотрю. Она снова хмурится. Я все смотрю. Потом отвожу взгляд и вижу глаза Ричарда.

— Ну, Мод...

Вот и все, что он сказал. Но по его реакции мне наконец становится понятно, как же сильно меня к ней тянет.

Какое-то время ничего не происходит. Потом он подходит ко мне и хватает за запястье. Кисть падает.

— Быстро пошли, — говорит он. — Быстрей, пока она не проснулась.

И ведет меня, спотыкающуюся, вдоль камышей. Мы шагаем вниз по течению, туда, где река и стена делают поворот. Когда мы останавливаемся, он кладет мне руки на плечи и стискивает.

— Ну, Мод, — произносит он снова. — А я-то думал, это совесть или какая другая слабость. Но такого...

Я прячу лицо, а он смеется.

— Не смейтесь! — Я пытаюсь вырваться. — Нечего смеяться.

— Не смеяться? Да скажите еще спасибо, что хоть смеюсь, а не чего похуже. Знаете ли вы — вы-то точно знаете, — как подобные дела могут распалить мужчину. Благодарение Господу, я не столько джентльмен, сколько жулик: у меня другие понятия. Вы любите себе — да и черт с вами, мне-то что... Не дергайтесь, Мод! — Я попыталась выкрутиться из его цепких объятой. — По мне, так любите себе, и черт с вами, — повторяет он. — Но из-за этого лишать меня моих денег — тянуть время, забыв про наш уговор, про наши надежды, про собственное свое светлое будущее, — вот этого не будет. Хотя бы потому, что теперь я знаю, что такое важное нас здесь держало. А теперь — пускай она проснется. Уверяю вас, мне так же неудобно, как и вам, когда вы крутитесь! Пусть проснется и хватится нас. И пусть посмотрит, что мы тут делаем. Вы не хотите изображать ласку? Ладно. Тогда я буду держать вас здесь, пока она не найдет нас и не решит наконец, что мы любим друг друга. И это будет как раз то, что надо. Стойте смирно!