Life - Keith Richards

Трудно сейчас собрать единую картину того времени, середины и 1960-х, потому что никто особо не соображал, что происходит. На все опустился какой-то новый туман, у всех было полно энергии, и никто не соображал, что с ней делать. Конечно же, от такого постоянного кайфа, от пробования того и сего народ, включая меня, нахватывался всяких смутных идей. Типа знаете, «порядки меняются». «Меняются, но на что? К чему? К 1968-му все стало заворачивать в сторону политики, никуда от этого не денешься. И в сторону всякой мерзости. По головам пошли гулять дубинки. Большая вина Вьетнамской воины в этом повороте, ведь, когда я первый раз приехал в Америку, они как раз начали призывать пацанов. Между 1964-м и 1966-м, а потом 1967-м настроения американской молодежи поменялись радикально. А когда случился расстрел в Кентском университете в мае 1970-го, дела совсем испортились. Рикошетом задело всех, в том числе и нас. Никто бы не написал Street Fighting Man, если б не Вьетнамская воина. Во всем начала проступать определенная новая реальность.

И тогда это превратилось в жизнь по формуле «они против нас». Раньше никогда бы не поверил, что Британской империи приспичит докопаться до музыкальной группы. Что это за угроза такая? У вас флоты и армии, а вы спускаете своих злобных шавок на кучку трубадуров? Мне это впервые показало, насколько неуверенно себя чувствуют люди из истеблишмента и правительства. И с какой обидой они реагируют на что-нибудь, что, честное слово, не стоит выеденного яйца. Но как только они унюхивают угрозу для себя, им не успокоиться — они начинают всюду искать внутреннего врага, половину времени не понимая, что это они сами и есть! Так что это правда была атака на общество. Сначала нам пришлось пойти войной на индустрию развлечений, а потом и государство приняло нас всерьез — после Street Fighting Man.

Вкус того времени остался в The True Adventures of the Rolling Stones — книжке нашего друга Стэнли Буга, который на первых турах работал у нас уполномоченным летописцем. В Окленде в конце 1960-х или начале 1970-х он подобрал листовку со следующей прокламацией: «Ублюдки слышат, как мы включаем вас на наших маленьких радиоприемниках, и понимают, что им не уйти от крови и огня Анархической революции. Под вашу музыку, дорогие Rolling Stones, которую будут играть строевые рок-н-ролльные оркестры, мы будем сносить тюрьмы, освобождать пленников и вооружать неимущих. Выколем «Гори, детка, гори» на жопах тюремщиков и генералов».

Как если бы Street Fighting Man или Gimme Shelter возвели в крайнюю степень. Но, без дураков, поколение было странное. Странность в том, что я с ним вырос, но вдруг получилось, что я не участник, а наблюдатель. Эти парни росли на моих глазах, и на моих глазах многие из них умерли. Когда я впервые приехал в Штаты, я познакомился с кучей классных чуваков, совсем молодых, позаписывал их телефонные номера, а потом вернулся два или три года спустя — наберешь кого-нибудь, а он в трупном мешке, прямиком из Вьетнама. Огромное их число перемололо в порошок, как мы все знаем. Вот тогда-то меня и дернуло за яйца. Помнишь, тот классный светловолосый чувачок, гитарист офигенный, и прикольный такой, мы с ним здорово веселились? А в следующий приезд — все, нет чувачка.

Сансет-стрип в 1960-х — 1964-м, 1965-м — регулярное движение по нему было запрещено. Весь отрезок кишел людьми, и никто даже не подумает подвинуться, дать дорогу машине. Практически вне юрисдикции властей. Ты ходил туда тусовать, потереться в толпе. Я помню, как-то раз Томми Джеймс, который Tommy James and the Shondells, — блин, шесть золотых дисков, и все пустил по ветру, — так вот, я через пень-колоду пробирался на машине к Whisky a Go Go116 и подошел к Томми Джеймсу. «Здорово, чувак». — «Ты еще кто?» — «Томми Джеймс, чувак». Crimson and Clover117 цепляет меня до сих пор. Он в тот день ходил, раздавал листовки против призыва. Потому что, ясен пень, думал, что скоро его забреют, и пиздец. Это уже было время Вьетнама. Множество пацанов, которые приходили на наши концерты в первый раз, на следующие так и не вернулись. Хотя, конечно, они слушали Stones, сидя в дельте Меконга.

Политика прилипала к нам независимо от желания, один раз — совсем левым способом в виде Жана-Люка Годара, великого французского киноноватора. Почему-то ему дала по голове движуха, которая происходила в том году в Лондоне, и он захотел сделать что-то дико не похожее на все, чем занимался раньше. Он, наверное, принял немножко того, чего ему не следовало принимать как нетренированному. Хотел привести себя в нужное настроение. Если честно, по-моему, никому так и не удалось разобраться, ради какой хрени он все это затеял. По случайности фильм «Сочувствие к дьяволу» оказался еще и хроникой рождения в студии нашей одноименной песни. Из довольно раздутой фолк-телеги под Дилана после множества дублей она превратилась в рок-самбу — прошла путь от порожняка до хита через постепенное смешение ритма, которое Жан-Люк зафиксировал на всех этапах. В фильме слышен голос Джимми Миллера, который недоволен первыми дублями: «Грув-то где?» Грува не было. На пленке остались редкие инструментальные перетасовки: я играю на басу, Билл Уаймен — на маракасах» а Чарли Уоттс даже ноет «у-у» на подпевках. Как, впрочем, и Анита, и, кажется, Марианна тоже. Ну это еще ладно. Я рад, что он это заснял. Но Годар! Я просто своим глазам не верил — он выглядел как французский банковский служащий. Чего он, на фиг, вообще добивался со всем этим? Никакого продуманного плана, кроме как выбраться из Франции и зацепить кусочек лондонской тусовки. Фильм был фуфло полнейшее: девы на темзской барже118, кровь, дохлая сцена с какими-то черными братками, они же «Черные пантеры», которые перекидывают друг другу винтовки на автосвалке в Батерси. Притом что до тех пор Жан-Люк Годар выпускал очень мастерски сработанные, почти хичкоковские вещи. Не забудьте, конечно, что время на дворе стояло такое, когда прокатывало все, что угодно. Докатывалось ли оно в результате до чего-то путного — это уже другая история. То есть я хочу сказать, уж кого-кого, но с чего вдруг эта хипповская мини-революция в Англии могла заинтересовать Жана-Люка Годара? Да еще так, чтобы захотеть перевести её в художественную форму? Я так думаю, что кто-то подсунул ему чуток кислоты, и его на целый тот год понесло — под парами идейного перевозбуждения.

По крайней мере, он мог похвастаться, что запалил Оlympic Studios. «Студия один», где мы писались, раньше была кинозалом, и, чтобы рассеять свет, потолочные лампы залепили для Годара папиросной бумагой на скотче — а жарили они вовсю. И прямо посреди съемок — по-моему, на каких-то вырезанных кусках это даже можно видеть — бумага и потолок вместе с ней начинают заниматься с бешеной скоростью. Ощущение — как будто оказался в полыхающем «Гинденбурге». Все эти тяжелые осветительные конструкции начинают валиться с потолка, потому что огонь пережег крепежные тросы, вырубается свет, сыплются искры. Какое, в пизду, сочувствие к дьяволу! Валим отсюда нахуй! Это были последние дни Берлина, все в бункер. Конец фильма. Fin.

Я написал Gimme Shelter в один мерзкий ненастный лень, сидя в квартире Роберта Фрейзера на Маунт-стрит. Анита снималась в «Представлении» — недалеко, но хрен я появлюсь на площадке. Бог знает, что там происходит. В качестве побочного сюжета в этой истории Тони-Испанец попробовал стащить «беретту», которая была у них частью реквизита. Но я туда не совался, потому что сильно не любил Доналда Кэммелла, режиссера. Чернушник и манипулятор, у которого в жизни была одна настоящая любовь — гадить другим людям. В мои намерения входило держаться подальше от отношении между Анитой и Доналдом. Доналд был отколовшийся отпрыск кораблестроительной династии Кэммеллов, мужчина-красавец, умник, но больной сарказмом. Он сам был художником, жил в Нью-Йорке, но что-то просто бесило его в других людях с умом и талантом — ему хотелось сжить их со свету. Самая вредоносная сволочь из всех, кого я встречал. Дергать за ниточки — это было его: хищник до мозга костей, очень грамотный манипулятор женщинами, и, конечно, завлек в свои сети многих. Любил иногда поглумиться над Миком за его кентский акцент, а иногда и надо мной, дартфордской деревенщиной. Я ничего не имел против умелой подъебки время от времени — местами и сам мог кого-нибудь обстебать. Но для него опускать людей было почти как мания — каждого нужно было поставить на место Все, что ты делал в его присутствии, для Кэммелла было поводом поприкалываться. Явно его ело изнутри переразвитое чувство неполноценности.

Когда я впервые про него услышал, он состоял ménage à trois с Деборой Диксон и Анитой, задолго до начала наших с Анитой отношений, и все у них было мило-весело. Он был вербовщик и устроитель групповых забав на троих и не только, по-сутенерски, хотя не думаю, что Анита тогда так на это смотрела.

Одна из первых вещей, которая встала между мной и Анитой, была эта поебень с «Представлением». Кэммелл хотел мне подгадить, потому что когда-то Анита была его, еще до Деборы Диксон. Ему явно доставляла удовольствие идея испортить наши отношения. Это же была намеренная подлянка — Мик и Анита, играющие любовников. Что там что-то неладно, я чуял без всяких слов. Я знал Муш, Мишель Бретон, третью участницу сцены в ванной, — я уж не совсем тогда впал из кадра, — которой платили за парное «представление» с её бойфрендом. Анита рассказывала, что Мишель приходилось вкалывать валиум перед каждым дублем. Так что, по сути, он собирался снимать третьесортное порно. Хотя сюжет у него в «Представлении» был хороший. Ему повезло с единственным интересным кино в его жизни только из-за тех, кто там еще участвовал: Ник Peг, который был оператором, и Джеймс Фокс, которого он по-всякому выводил из себя. В обычной жизни Фокс имел породистый выговор, а тут не мог перестать выражаться как гангстер из Бермондси что на площадке, что в жизни до тех пор, пока его не спасли Навигаторы — христианская секта, которая завладела его вниманием на следующие два десятилетия.