Гоген в Полинезии - Бенгт Даниельссон

французскую столицу так же беспощадно, как в наши дни - оасовцы. Во-вторых,

продолжал развиваться панамский скандал, и правительства сменялись так же часто, как

перед приходом к власти де Голля. А главное, всю нацию, как во времена Петэна,

всколыхнул и расколол на два лагеря приговор по делу Дрейфуса, вынесенный 19 декабря

1894 года. Где уж тут надеяться, что аукцион картин Гогена привлечет внимание и станет

крупным событием. И в самом деле, 18 февраля 1895 года в аукционном зале собралось

очень мало людей, и торг шел вяло. Гоген сделал безрассудную попытку взвинтить

страсти, включившись в аукцион через подставных лиц. Но этот маневр кончился полным

крахом, потому что в большинстве случаев никто с ними не состязался, и вырос только

комиссионный сбор, который Гогену пришлось уплатить аукционерам. Из сорока семи

картин настоящие покупатели взяли только девять, причем две достались его самому

верному поклоннику - Дега.

Как обычно, Метте из газет и писем отлично знала, чем занят ее супруг.

Единственное, о чем ее не осведомили, - что четыре пятых формально проданных картин

приобрел он сам. А так как она из наследства все еще ничего не получила сверх первых

полутора тысяч франков, то не смогла удержаться и в довольно резком письме напомнила

ему, что у него есть жена и дети. Результат, конечно, был прямо противоположным тому,

которого она ожидала. Вместо того чтобы признать ее просьбу вполне естественной, Гоген

не замедлил придраться к тому, что Метте нарушила свое долгое молчание лишь из-за

денег. В приступе гнева он грубо ответил:

«Давай потолкуем. Нельзя не признать, что человек, переживший то, что пережил я

после моего возвращения, поневоле с грустью будет думать о жизни, семье и всем прочем.

1. Ты пишешь: обходись своими силами.

2. Дети - ничего не пишут.

3. Мне ломают ногу, мое здоровье подрывается, а от семьи - ни слова.

4. Зима была невыносимо долгой, и я, живя в одиночестве, тщетно пытался

одолеть хронический бронхит. Я буквально не могу жить без солнца.

При таких обстоятельствах и учитывая врагов, которых я нажил своей живописью, я

должен быть очень осторожен, чтобы не погибнуть окончательно. Я не хочу впасть в

крайнюю нищету в возрасте 47 лет, а мне это грозит. Если я буду повергнут на землю, на

свете не найдется никого, кто помог бы мне снова встать на ноги. В твоих словах

«обходись своими силами» заложена глубокая мудрость. Я так и буду делать».

Все-таки совесть немного мучила Гогена, это видно из того, что в прощальном,

исполненном горечи письме он сказал неправду Метте о доходах от аукциона. По его

словам, он в итоге потерял четыреста шестьдесят четыре франка восемьдесят сантимов.

Но сохранившиеся документы показывают, что он выручил тысячу четыреста тридцать

франков два сантима148.

А так как у него, вероятно, еще оставалась немалая часть, если не половина, его

наследства, он мог сразу после аукциона отправиться в Полинезию. И чем быстрее, тем

лучше, потому что каждый лишний день в Париже съедал его маленький капитал, который

был ему так нужен на Самоа. Несмотря на это, проходили месяцы, а Гоген и не думал

собираться в путь.

Причина его странного поведения (которая выпала из поля зрения большинства

биографов, потому что Морис ошибочно сообщает, будто Гоген отплыл «ранней весной

1895 года») в том, что перед самым аукционом он снова заболел. У него пошла сыпь по

всему телу, и все, включая самого Гогена, признали, что она сифилитическая149. Способы

лечения были тогда не очень действенные, и прошло несколько месяцев, прежде чем он

заказал билет. И, должно быть, именно тревога за свое здоровье побудила его отказаться от

плана поехать на дикие острова Самоа, вместо этого он предпочел вернуться на Таити, где

был европейский госпиталь. Тот факт, что О’Конор и Сегэн то ли не могли, то ли не хотели

плыть с ним сразу, очевидно, тоже повлиял - все-таки плохо отправляться одному на

совершенно незнакомый остров, где белых было совсем мало, да и то почти сплошь

англичане и немцы.

Коротая дни перед отъездом, он сделал терракотовую скульптуру ростом в два с

лишним фута, которую назвал «Овири». К новой скульптуре это название подходило

лучше, чем к его гипсовому автопортрету, потому что она изображала обнаженную

женщину со страшным круглоглазым черепом; дикарка стояла на волчице и прижимала к

себе щенка. Эту скульптуру, которую один видный знаток назвал его «высшим

достижением в керамике», Гоген представил на весенний салон Национального общества

изящных искусств, где она тотчас была отвергнута150. Тогда он написал в «Суар» два

открытых письма, резко критикуя Общество, Академию и ее нового директора Ружона.

Но куда интереснее большое интервью с Гогеном, напечатанное в «Эко де Пари». Его

стоит привести целиком, не только потому, что оно еще нигде не воспроизводилось, но и

потому, что оно позволяет судить о его личности и творческих взглядах. Вот что писал

ведущий репортер газеты в номере от 13 мая 1895 года:

« Искусство живописи и живописцы

Мсье Поль Гоген

Он самый буйный изо всех новаторов и тот из «непонятных» художников, который

меньше всего склонен к компромиссам. Многие из тех, кто его открыл, отступились от

него. Для подав ляющего большинства он шарлатан. А сам он спокойно продолжает

писать оранжевые реки и красных собак, с каждым днем все сильнее склоняясь к этой

своей личной манере.

Гоген сложен, как Геркулес, его седые волосы вьются, у него энергичное лицо, ясный

взгляд, и когда он улыбается своей особенной улыбкой, вид у него одновременно добрый,

застенчивый и иронический.

- Что означает, собственно, это выражение: копировать природу? - спрашивает он

меня, вызывающе расправляя плечи. - Следуйте примеру мастеров, говорят нам. А зачем?

Почему мы должны следовать их примеру? Ведь они только потому и мастера, что никому

не подражали. Бугеро говорил о женщинах, переливающихся всеми цветами радуги, и он

отрицает голубые тени. С таким же успехом можно отрицать коричневые тени, какие он

сам пишет, но чего никак нельзя отрицать - его полотна лишены всякого блеска.