Ленин без грима - Лев Ефимович Колодный
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Захватив власть, большевики не спешили сесть в Зимнем дворце, где находился узел связи императора. Не хотели быть там, где жил ненавистный царь. Все органы власти, и Совет народных комиссаров, и Всероссийский Центральный исполнительный комитет, заменивший Государственную думу, советский парламент, ЦК партии — все располагались под крышей Смольного института, отдавать его девушкам-институткам новая власть не собиралась.
Первые дни у Ленина не было отдельного кабинета, он работал в одной комнате № 67 вместе с Троцким, которого с тех дней Ильич считал «лучшим большевиком». Вместе они прибыли в штаб Военно-революционного комитета, когда им показалось, что военные не справляются с обороной Петрограда, вместе посетили Путиловский завод ночью, агитируя рабочих поддержать новую власть, оборудовать бронепоезд и увеличить выпуск пушек, а пушкам Владимир Ильич придавал, как и Наполеон, первостепенное значение. Причем особую нежность питал наш стратег к тяжелым пушкам.
В ту ночь руку новой власти почувствовали на своей шее извозчики Нарвского района. Властям района приказано было реквизировать всех лошадей, а на них срочно отправили на фронт против Краснова сорок пушек Путиловского завода, все, что были готовы. Такие дела начались в России. Большевики готовы были стрелять из тяжелой артиллерии по своим врагам.
В тот день и военные поняли, что началась новая жизнь, что диктатура пролетариата — это есть беспрекословное подчинение вождю рабочего класса, каким считал себя Ильич. Ленин приказывать стал практически напрямую, минуя командующего Петроградским военным округом, а им назначили Подвойского, который брал Зимний. Николай Ильич взбрыкнул, не захотел терпеть двуначалия, «параллелизма» работы, который его «страшно нервировал». Дорогой Владимир Ильич его успокоил, поставил на место: «Я вас предам партийному суду, мы вас расстреляем. Приказываю продолжать работу и не мешать мне работать». Эти вещие слова произнес Ленин 28 октября, спустя три дня после взятия власти. И то была не гипербола — реальность, о которой мало кто подозревал, идя на штурм царской резиденции.
Мог ли «душка» Керенский, соглашатель, произнести подобные слова, пригрозить расстрелом командующему военным округом? Нет, конечно, потому и пришлось ему сбежать из Зимнего дворца и писать мемуары за океаном.
Попытался противостоять большевикам Всероссийский исполнительный комитет железнодорожных рабочих и служащих, очень влиятельная организация. Из Петрограда не удалось по этой причине отправить войска на подмогу Московскому Совету, завязшему было в боях с войсками, верными присяге.
Пришлось начать переговоры, чтобы правительство сформировать коалиционное, с участием членов партий правых эсеров, меньшевиков, на этих переговорах даже потребовали, чтобы Ленина и виновников переворота удалили из Совета народных комиссаров… Вот тогда Ильич настоял на том, чтобы переговоры прекратились, тогда и произошел первый раскол в штабе большевиков. Четверо министров подали в отставку. С ними солидаризировались ближайшие соратники Ильича Каменев и Зиновьев — недавние «штрейкбрехеры» революции. А ведь Каменев избирался главой ВЦИКа-парламента, главой государства. Формальным, конечно, но главой.
«Гражданская война началась, льется народная кровь. Нужно сегодня же решить вопрос и начать переговоры с меньшевиками», — так описывает одно из заседаний в Смольном в те дни Петр Дыбенко, оказавшийся на заседании правительства.
Что же ответил на этот аргумент глава правительства?
«Ну, а дальше, дальше! Все? Вы испугались революции? Вы боитесь, что не удержите ее? Рабочий и солдат ее начал, он ее и удержит. А я предпочитаю остаться с двадцатью стойкими рабочими и матросами, чем с тысячью мягкотелых интеллигентов», — Ленин неожиданно покидает комнату.
На минуту воцаряется тишина. Недоумение пробегает по лицам. Затем вновь быстро завязывается спор между отдельными товарищами. Выхожу вслед за Лениным сообщить ему настроение флота…
«Мягкотелые интеллигенты» оправдали ленинское определение. Поговорив, они пошли за вождем, понимая, что зашли с ним вместе очень далеко: кровь пролилась. По словам Крупской, говоря о борьбе с врагами, Ильич всегда, что называется, «закручивал», боясь излишней мягкости масс и своей собственной. Закручивал круто, очень сокрушался, что не поймали Керенского, не арестовали некоторых министров, отпустили юнкеров, защищавших Зимний. «Мы против гражданской войны, — говорил вождь в парламенте. — Если, тем не менее, она продолжается, то что же нам делать?»
Он знал, что нужно делать. Хочу задать вопрос читателям: какой, вы думаете, первый декрет приняло советское правительство? Откройте на 24-й странице первый том «Декретов советской власти» и вы прочтете драконовский закон о печати, покончивший в России с гласностью. Эта мера задумана была Ильичом еще до взятия Зимнего.
В первые дни после переворота зашел он в комнату Военно-революционного комитета неожиданно и без особого предупреждения, когда еще не имел ни аппарата, ни кабинета, и спросил у попавшегося на глаза Федора Раскольникова:
— Какие меры вы приняли бы по отношению к буржуазной печати?
«Этот вопрос застал меня врасплох, — пишет Раскольников. — Тем не менее, быстро собравшись с мыслями, я ответил в духе одной из статей Владимира Ильича, как раз незадолго прочитанной в „Крестах“, что, по-моему, прежде всего следует подсчитать запасы бумаги и затем распределить их между органами разных направлений, пропорционально количеству их сторонников; тогда я не учел, что это была мера, предлагавшаяся во время режима Керенского (оправдывает задним числом Раскольников этот свой либерализм. — Л.К.) и теперь после революции уже устаревшая. Ленин ничего не возразил и снова ушел».
Возражал он на заседании ВЦИКа-парламента, где доказывал, что необходимо отнять бумагу и типографии у буржуазии, закрыть буржуазные газеты. Один из «колебавшихся» большевиков, Соломон Лозовский, пишет: «Ильич особенно подчеркивал, что свобода печати, раз у буржуазии имеются капиталы и бумага, а у пролетариата этого нет, представляет собой обычную демократическую ложь и что действительно свобода печати возможна только в том случае, если пролетариат отнимет бумагу и типографии у буржуазии. Все это кажется очень простым и ясным, и, тем не менее, у меня было такое ощущение, что будто бы мы нарушаем какие-то, веками установившиеся традиции».
Это чувство и другие, им подобные, привели Лозовского к тому, что его исключили из партии большевиков. Подали в отставку, повторю, четверо министров-наркомов: Рыков, Милютин, Теодорович, Ногин. Из названных мною пятерых большевиков один Ногин умер в середине двадцатых годов своей смертью, будучи на хозяйственной работе. Всех остальных — казнили. Причем Лозовского пуля достала в 1952 году, когда ему было 74 года.
То же самое произошло и с членами первого советского правительства, не колебавшимися после революции. Умереть удалось в 1928 году Скворцову-Степанову, в 1930 году — Луначарскому, дольше всех продержавшемуся в должности народного комиссара. Всех остальных «председатель по
