Унесенные ветром - Маргарет Митчелл

— Этот человек слишком ловок в покер — верно, он не джентльмен. Он…

— Что скажет мама, когда узнает?

Он в испуге вскинул на нее глаза.

— Ты же ничего не скажешь матери, не станешь ее волновать? Верно?

Скарлетт промолчала, поджав губы.

— Подумай, как это ее расстроит, а у нее такое хрупкое здоровье!

— А вспомните, па: не далее как вчера вечером вы говорили, что я будто бы опозорила семью! И все из-за какого-то несчастного танца, который я протанцевала, чтобы собрать денег для госпиталя! Ну как тут не заплакать!

— Только не плачь! — взмолился Джералд. — Моя бедная голова этого не выдержит, она и так готова лопнуть от боли.

— И вы еще сказали, что я…

— Ладно, котенок, ладно, не обижайся на своего бедного, старого папку. Я же совсем не думал того, что говорил. Да и не по моей все это части. Я знаю, что ты хорошая девочка и хотела только добра. Уверен в этом.

— А ведь грозились с позором увезти меня домой.

— Ах, доченька, никуда бы я тебя не увез. Это просто чтобы тебя подразнить. Ты ведь не расскажешь маме про деньги? Она и так расстраивается, что расходы растут.

— Нет, — напрямик заявила Скарлетт. — Не скажу, если вы позволите мне остаться здесь и объясните маме, что ничего такого не было — все это выдумки старых сплетниц.

Джералд скорбно поглядел на дочь.

— А ведь это настоящий шантаж.

— А этой ночью был настоящий дебош.

— Ну, хорошо, забудем все это, — вкрадчиво проговорил Джералд. — А как ты думаешь, у такой благородной старой дамы, как мисс Питтипэт, найдется в доме глоток бренди? Разрази меня гром, до чего ж…

Скарлетт повернулась, неслышно пересекла холл и направилась в столовую, чтобы достать бутылку бренди, которую они с Мелли называли между собой «обморочной бутылкой», поскольку тетушка Питти всякий раз отпивала из нее глоточек, когда у нее останавливалось сердце (или ей казалось, что оно останавливается) и она готова была лишиться чувств. Лицо Скарлетт выражало торжество — никаких угрызений совести она не испытывала, хотя и поступила с Джералдом отнюдь не как любящая, преданная дочь. Теперь тревогу Эллин усыпят с помощью обмана, если еще какая-нибудь досужая сплетница не вздумает ей написать. Теперь она останется в Атланте и будет делать все что захочет, а тетю Питтипэт заставит плясать под свою дудку. Она отперла погребец и с минуту постояла, прижав к груди бутылку и стакан.

Перед ее глазами проносились видения: пикники на берегу пенистых вод Персикового ручья и у подножья Стоун-Маунтин; балы и приемы; маленькие послеобеденные танцульки; катанья в колясках и ужины а-ля фуршет по субботам. Теперь она примет во всем этом участие; окруженная мужчинами, она будет в центре всех развлечений. А мужчины так легко влюбляются, стоит проявить о них маленькую заботу в госпитале. Теперь госпиталь уже не будет ей так противен. Выздоравливающие мужчины чрезвычайно чувствительны к женскому вниманию. Если девушка достаточно ловка, они падают к ее ногам, как падают в Таре спелые персики с ветвей, стоит легонько потрясти дерево.

Скарлетт возвратилась к отцу с бутылкой возрождающего к жизни напитка, благодаря судьбу за то, что прославленная своей крепостью голова О'Хары не выдержала на сей раз испытания, и неожиданно задала себе вопрос: не повинен ли в этом в какой-то мере капитан Батлер?

Глава XI

На следующей неделе Скарлетт возвратилась после полудня из госпиталя домой в очень дурном расположении духа. Она устала стоять целое утро на ногах и разозлилась, когда миссис Мерриуэзер сделала ей резкое замечание за то, что, бинтуя раненому руку, она присела к нему на кровать. Тетушка Питти и Мелани — обе в самых нарядных своих шляпках — и Присей с Уэйдом на руках стояли на крыльце, приготовившись отправиться с еженедельными визитами. Скарлетт, извинившись, что не может их сопровождать, поднялась к себе.

Когда все семейство отбыло и даже скрип колес замер вдали, она тихонько прошмыгнула в комнату Мелани и заперла за собой дверь. В строгой, залитой косыми лучами послеполуденного солнца девичьей комнате царила тишина. На натертом до блеска полу не было ничего, кроме двух-трех ярких лоскутных ковриков, и ни единого украшения на беленых стенах. Только в углу Мелани соорудила нечто вроде алтаря.

Под большим, ниспадающим красивыми складками флагом Конфедерации висела сабля с золотым эфесом, немало послужившая отцу Мелани в Мексиканскую войну и доставшаяся Чарлзу, когда он уезжал на фронт. Пояс и портупея Чарлза с револьвером в кобуре висели тут же. А между ними — дагерротипный портрет самого Чарлза — неестественно прямого и очень гордого, в сером мундире. Большие карие глаза его сияли, на губах играла смущенная улыбка.

Даже не взглянув на портрет, Скарлетт решительным шагом направилась в противоположный угол, где на маленьком столике у изголовья неширокой кровати стояла шкатулка розового дерева. Она достала оттуда перевязанную голубой ленточкой пачку писем, написанных рукой Эшли и адресованных Мелани. Сверху лежало письмо, доставленное утром, и это письмо Скарлетт вынула из конверта.

Когда она впервые начала украдкой читать эти письма, ее порядком мучила совесть и охватывал такой страх быть пойманной на месте преступления, что она едва решалась вскрыть дрожащими пальцами конверт. Но мало-помалу от частых повторений этой проделки ее не слишком остро развитое чувство порядочности и вовсе притупилось, да и страх сам собой исчез. Иногда еще мелькала мысль: «Что сказала бы мама, узнай она про это?» И тогда начинало противно сосать под ложечкой. Она понимала, что Эллин, вероятно, легче было бы увидеть ее мертвой, чем совершающей столь бесчестный поступок. Это беспокоило Скарлетт поначалу, ибо ей все еще хотелось во всем походить на мать. Но соблазн прочесть письма был слишком велик, и она выбросила мысль о матери из головы. Именно в те дни начала она приобретать умение отметать от себя неприятные мысли. Она научилась говорить себе: «Я не стану думать об этом (или о том) сейчас — это слишком неприятно. Я подумаю об этом завтра». И чаще всего, когда наступало завтра, неприятная мысль или не возникала больше, или по прошествии времени уже не казалась такой неприятной. Словом, чтение тайком писем Эшли теперь не слишком обременяло ее совесть.

Мелани, получая письма от Эшли, обычно охотно делилась с тетушкой Питти и Скарлетт и читала им оттуда целые куски вслух. Но именно то, что оставалось непрочитанным, так терзало своей неизвестностью Скарлетт, что толкнуло ее на чтение писем тайком. Она во что бы то ни стало хотела знать, полюбил ли Эшли Мелани после того, как она стала его женой. И притворялся ли он когда-нибудь, что любит ее? Говорил ли он ей нежные и пылкие слова? Как выражал он свои чувства, с каким жаром?

Она осторожно развернула листки.

В глаза бросились ровные, мелким почерком выведенные строчки. «Моя дорогая женушка», — прочла она. У нее отлегло от сердца. Он, как и в прежних письмах, не писал Мелани — «любимая» или «моя возлюбленная».

«Моя дорогая женушка! Тебя тревожат, пишешь ты, сомнения: не скрываю ли я от тебя своих истинных мыслей. Ты спрашиваешь, о чем думаю я в эти дни…»

«Матерь божья! Что это значит: «не скрываю ли я свои истинные мысли»? — в испуге подумала Скарлетт, так как совесть ее, разумеется, была нечиста. — Неужели Мелани знает, что у него на душе? Или у меня? Неужели она подозревает, что мы с ним…»

Руки ее дрожали, когда она снова взялась за письмо, но читая дальше, она начала успокаиваться.

«Дорогая женушка, если я хоть что-нибудь скрывал от тебя, то единственно лишь потому, что не хотел к твоему беспокойству о моем здоровье прибавлять еще тревогу о моем душевном состоянии. Но ты слишком хорошо меня знаешь, чтобы я мог что-нибудь от тебя утаить. Не тревожься. Я не ранен. Я здоров. Я сыт и время от времени имею даже возможность поспать в постели. А большего солдат и не может желать. Но у меня тяжело на сердце, Мелани, и я открою тебе свою душу.

В эти летние ночи, когда весь лагерь спит, я долго лежу без сна, гляжу на звезды и снова и снова задаю себе вопрос: «Зачем ты здесь, Эшли Уилкс? Ради чего пошел ты воевать?»

Не ради почестей и славы, разумеется. Война — грязное занятие, а мне грязь претит. Я не воин по натуре и не ищу геройской смерти под пулями. И тем не менее я здесь, на войне, в то время как мне богом предназначено было всего лишь заниматься по мере сил науками и сельским хозяйством. Видишь ли, Мелани, звук трубы не зажигает мою кровь, и дробь барабана не понуждает мои ноги спешить в поход, ибо я слишком ясно вижу: нас предали. Нас предало наше собственное самомнение, наша уверенность, что любой южанин стоит дюжины янки, что Король Хлопок может править миром. Нас предали громкие слова и предрассудки, призывы к ненависти и демагогические фразы: «Король Хлопок, Рабовладение, Права Юга, Будь прокляты янки» — ведь мы слышали их из уст тех, кто поставлен над нами, кого мы привыкли уважать и чтить.