История России с древнейших времен. Том 28. Продолжение царствования императрицы Екатерины II Алексеевны. События 1768–1772 гг. - Сергей Соловьев

Между тем император Иосиф находился в тревожном состоянии: он боялся пропустить удобный случай для увеличения своих владений, боялся, чтоб Россия и Пруссия не сделали приобретений, обойдя Австрию, боялся успехов России, не верил Фридриху II; требовал принятия решительных мер, больших вооружений, но не с целию вступить прямо в войну с Россиею, ибо не надеялся на успех, а с целию напугать Россию или по крайней мере иметь наготове средства, смотря по обстоятельствам, или броситься на Россию, когда она ослабнет, или схватить что-нибудь и тем привести себя в равновесие с нею. «Я считаю прусского короля неизменным в своем желании скрываться и ловить рыбу в мутной воде, – писал Иосиф своему брату Леопольду. – Никогда мы не убедим этого человека, чтоб он имел к нам доверие, и никогда не побудим его к поступкам, которые поссорили бы его с русскими». Императрица Мария-Терезия имела свое мнение, что не должно никогда вести войны с Россиею, потому что турки напали на нее; русские оказывали всевозможное внимание к Австрии, притом они христиане; странно, что им позволили в Польше притеснять свободный народ, а теперь хотят помогать туркам! Иосиф был в отчаянии и писал брату: «Предоставляю вам оценить по достоинству такое рассуждение (материнское)! Каждый день промедления имеет великую важность; мы потеряем, наконец, столько времени, что волею-неволею нужно будет позволить русским делать все, что им угодно. Вы можете судить, как страдает моя ревность к государственному благу. Я не могу отказаться от своей системы; она, по-моему, хороша и верна; я или заставлю действовать прусского короля, или по крайней мере уничтожу весь его кредит при Порте. Если решатся на прямую войну, то я ее поведу, но подам письменный протест, сниму с себя ответственность за все несчастные последствия, которые, по-моему, неизбежны. Если же решатся ничего не делать, предоставив все случаю, и обнаружить свою великую слабость, то я буду вынужден засвидетельствовать перед публикою, что в том неповинен». Наконец Мария-Терезия согласилась на приготовление от 50 до 60000 войска в Венгрии, приказав фан-Свитену спросить прусского короля, даст ли он письменное обещание не препятствовать Австрии в случае разрыва ее с Россиею, а Тугуту велено войти в переговоры с сановниками Порты насчет союза и вознаграждения за него.

Но мы видели, как Фридрих отвечал фан-Свитену на предложение дать упомянутое письменное обязательство; Фридрих вместо этого предлагал делить Польшу. Совесть Марии-Терезии, по обычаю, взволновалась: она объявила, что для сохранения целости польских владений готова отказаться и от прав своих на занятые польские земли. Иосиф писал брату: «Не знаю, что выйдет из этого великодушного объявления; в крайности надобно подумать, как бы сделать наименее дурной выбор. Мне не нужно вам говорить, в какой тайне надобно держать это дело (раздел Польши), потому что разглашение его произведет страшное впечатление, особенно во Франции». Иосиф преждевременно обеспокоился великодушием своей матери. Кауниц нисколько не удивился и не огорчился предложением прусского короля, но он не поверил, чтоб Пруссия и Россия ограничились такими ничтожными долями, какие Фридрих означил в разговоре с фан-Свитеном. Впрочем, пусть доли будут и больше, лишь бы Австрия не была в убытке, – и Кауниц поднимает свой старый план: за приобретения в Польше Пруссия должна уступить Австрии часть Силезии и графство Глац. Фан-Свитену изготовляется наказ – разведать о величине долей России и Пруссии при разделе Польши и поднять по возможности самым осторожным образом дело об уступке Силезии. Совестливая Мария-Терезия на докладе Кауница написала: «Placet» (угодно). Дело шло о возвращении Силезии!

Пред глазами старого канцлера опять является очаровательный призрак; встрепенулось и сердце старой императрицы-королевы. Силезия! Но из-за Силезии нельзя забыть все другое, нельзя позволить русским раздавить Турцию и утвердиться на Дунае. Силезия будет взята от Пруссии, за которую последняя получит богатое вознаграждение в Польше: Россия также хочет иметь свою долю в разделе, так пусть же и будет этим довольна, пусть откажется от своих требований относительно Турции, от которой Австрия получит за это также земли. В Вене с нетерпением ждали известий из Константинополя. Тугут доносил, что турки в восторге от его предложения: султан готов заплатить за драгоценный союз уступкою земли между Дунаем и рекою Алутою. Возражение в диване, что закон запрещает отдавать неверным мусульманские земли, было отстранено замечанием, что в уступаемой стране нет мечетей и магометанского народонаселения. На другое возражение, что во всей истории Турции нет примера такой добровольной уступки, отвечал сам султан Мустафа, что никогда не было также примера такого великодушного соседнего доброжелательства, какое теперь оказывает Порте венский двор. Но кроме земли Австрия хотела также получить от Турции 34 миллиона гульденов. Вытребовать эти деньги Тугуту было несравненно труднее; наконец султан согласился выплатить зараз 10125000 гульденов, а остальное в известные сроки. Но что скажут в Берлине? Надобно и туда дать что-нибудь; Тугут должен был вытребовать еще деньги для прусского короля. Турки на все соглашались, но требовали, чтоб Австрия доставила им такой мир с Россиею, при котором они ничего бы не уступили. В конце июня Тугуту удалось заключить конвенцию такого рода, что Австрия обязывалась доставить Турции мир или на основаниях Белградского, или на других, соответствующих обстоятельствам, но с условиями, которые Порта могла бы легко принять. Часть выговоренных Тугутом денег уже была отправлена в Вену.

Теперь Австрия должна была хлопотать о выгодном для Турции мире. Относительно России ошиблись в расчете, оттолкнули ее, а не испугали. «Мы не позволим Австрии предписывать себе законы», – сказал Панин Сольмсу. Надобно было действовать на прусского короля; всего легче, разумеется, было действовать отказом принять участие в разделе Польши и обещанием войти в виды Фридриха только тогда, когда он согласится вместе с Австриею принудить Россию заключить с Портою выгодный для последней мир. Но Фридриха нельзя было перехитрить. Он ясно понимал преимущество своего положения: Россия, оттолкнутая Австриею, угрожаемая ею, теперь крепче будет держаться союза с ним, легче войдет во все его планы, согласится на увеличение его польской доли, умерит и свои мирные условия с турками; войны не будет, потому что Австрия поспорит и все же сдастся, возьмет долю из Польши и отступит от бессмысленного требования, чтоб Россия заключила мир с турками безо всякой для себя выгоды. «Мне очень досадно, – говорил Фридрих фан-Свитену, – что ваш двор решился во всем отказывать, и я боюсь, что это произведет дурное впечатление на русских. Эти люди горды своими успехами и имеют право гордиться; нет ничего похожего, чтоб они могли опасаться неудач. Всего лучше было, бы войти немедленно в переговоры, потому что эти люди умерят свои условия, я это знаю, но надобно их щадить, и невозможное дело заставить их отказаться от всякого вознаграждения, этого нельзя требовать». «Прочность мира, – отвечал фан-Свитен, – будет зависеть исключительно от сохранения равновесия на Востоке, а от сохранения этого равновесия будет зависеть в будущем безопасность нашей и вашей монархии, которых интересы сливаются в этом важном деле». «Но если Россия откажется предложить другие условия, – сказал король, – если она прекратит дальнейшие объяснения, что вы тогда сделаете? Независимость татар – условие важное, если бы русские добились независимости всех орд, живущих на берегах Черного моря; но если бы дело шло о двух или трех, то мне кажется, что можно на это согласиться, кроме того, можно отдать России Азов, место вовсе не так важное, как вы думаете: это плохая гавань, из которой никогда не может выйти флот. Что же касается Молдавии и Валахии, то петербургский двор не так легко от них откажется: цель его здесь состоит в том, чтоб отнять у турок средство беспокоить русскую империю посредством Польши; для петербургского двора все равно, в чьи руки достанутся эти княжества, лишь бы не оставались у турок; не можете ли вы взять их себе, как вы думаете?» Фан-Свитен сослался на письмо Кауница к Лобковичу, из которого было видно, что венский двор не намерен употребить во зло добрых услуг при мирных переговорах для обнаружения своей алчности. «Правда, – отвечал король, – вы много одолжены турками, имеете обязанности щадить их, но этому нисколько не помешает, если вам дадут Молдавию и Валахию, вы их отдадите туркам, а они за это возвратят вам Белград; эта мысль пришла мне сейчас в голову, как вы об ней думаете?» Фан-Свитен отвечал, что донесет своему двору о предложении королевском. Когда это донесение было получено в Вене, Кауниц прежде всего не поверил его сериозности. «Король хочет только получше выведать наши намерения, – писал он фан-Свитену. – Благодарить короля, но сказать, что его предложение противоречит принятой их и. величествами системе и повело бы к самым вредным последствиям для соседей России и для европейского равновесия вообще. Мы не хотим менять турецкого соседства ни на какое другое, не хотим давать Порте ни малейшего повода к упреку, что мы явились в отношении к ней неблагодарными или старались извлечь выгоды из ее затруднительного положения. Легко предвидеть, что Порта скорее откажется от Молдавии и Валахии, чем от пограничной дунайской крепости, с потерею которой откроется дорога во внутренность ее империи. Наконец, если наш двор раз позволит себе враждебные действия против Порты, Россия получит возможность без труда осуществить свои страшные завоевательные планы и достигнуть таких преимуществ, сравнительно с которыми приобретение Молдавии и Валахии можно считать ничем, наоборот, можно считать истинною потерею и первым основным камнем для будущего подчинения. Я жестоко ошибся, думая, что прошлый гор в Нейштадте осязательно разъяснил королю основания нашей политической системы и наших уже тогда принятых окончательно решений. Но он или принял мои слова за обман, или подумал, что мы такие люди, которых легко можно заставить переменить свои систематические решения. Иначе он не стал бы нам делать предложений насчет Молдавии и Валахии и не обнаруживал бы неудовольствия на наш последний ответ России, ибо этот ответ вполне согласен с тем, что я ему говорил год тому назад. Наоборот, он должен был бы нам быть благодарен, что мы одни противимся усилению России и отстраняем очевидную опасность не только от самих себя, но в равной по меньшей мере степени и от берлинского двора. Мы вовсе не презираем представляющихся случаев к приобретению существенных выгод. Но безопасность и самосохранение пребудут главным предметом нашей политики, которому жертвуем мы всеми другими соображениями и видимыми выгодами. В этом отношении наши воззрения совершенно отличны от королевских, ибо он обращает свое главное внимание на выгоды, тогда как мы убеждены, что это верное средство потерять и выгоды, и безопасность Мы переживаем критическое мгновение, которое должно решить будущую судьбу не только нашего, но и берлинского двора; итак было бы непростительно сделать теперь политическую ошибку Наше решение неизменно: скорей принять самые крайние меры чем нарушить навсегда свою безопасность. Будем ждать, на что решатся Россия и король прусский, чтоб принять свои дальнейшие меры, смотря по времени и обстоятельствам».