Взбаламученное море - Алексей Писемский

– Известно! За что ж так мы одни-то виноваты: надо и с других могорычи иметь.

– Я им дам! Я тогда сочинил, так триста экземпляров сюда газеты выписали. Мне теперь, знаешь, сколько за сочинение будут давать.

– Точно что-с, способность, дарованье на то от Бога имеете! – подтвердил Емельянов и потом прибавил, раскланиваясь.

– До приятного свидания, значит!

– Прощайте, друг любезный! – отвечал ему Виктор, дружески пожимая руку.

23. Разорение

По случаю наступившего апреля, балкон в клубе был отворен. Теплая весенняя ночь была совершенно тиха и спокойна; но зато волновались сердца человеческие. Бакланов, стоя около этого самого балкона и созерцая безмятежную красоту природы, был бледен, и губы у него от бешенства дрожали.

Ему что-то такое возражал Никтополионов.

– Я-то чем виноват? – говорил он.

– А тем, что вашими подлыми статьями вы уронили все дело.

– Да, так вот я и стану молчать!.. Меня выгнали, а я буду говорить: прекрасно, бесподобно!

– Отчего же прежде вы лично мне другое говорили?

– Я тогда служил там! Что ж мне товар-то свой хаять, что ли? – отвечал нахально Никтополионов.

Бакланов едва владел собой.

– Знаете ли, за подобные вещи бьют по роже, и бьют больно! – говорил он.

– Да, кто дастся! – отвечал Никтополионов и преспокойно отошел.

Бакланов постоял еще немного и, даже почернев от волновавших его чувствований, уехал домой.

Он прямо прошел в спальню жены.

Евпраксия уже спала.

Бакланов без всякой осторожности разбудил ее.

– Поздравляю вас: мы разорены!.. – начал он прямо.

– Что такое? – спрашивала Евпраксия, едва приходя в себя.

– Так. Акции наши падали-падали, а теперь за них и ничего уж не дают, – отвечал Бакланов, садясь в отчаянии на свою постель.

– О, я думала, Бог знает что! – произнесла Евпраксия, почти совершенно успокоившись.

– Как что? Это для вас не Бог знает что? – вскричал Бакланов.

– Перестань, сумасшедший: детей напугаешь! – сказала Евпраксия и, встав, притворила дверь в детскую.

– Это для нее ничего!.. О, Боже мой, Боже мой! – повторил Бакланов, воздвигая руки к небу.

– Кто ж виноват? – сам же! – сказала Евпраксия, зажигая свечку.

Она знала, что сцена эта нескоро кончится.

– Я же! Да, я! Я хотел разорить и погубить семью. О, я несчастный! – восклицал Бакланов, колотя себя в голову.

Евпраксия пожала плечами.

– Ну, подай только Бог терпенье жить с тобой, – сказала она.

– Что ж? Прогоните меня, как тварь какую-нибудь бесчувственную, как мерзавца, подлеца!

– Ни то ни другое, а человек без характера… Малейшая удача – мы уж и на небесах: прекрасно все, бесподобно! А неудача – сейчас и в отчаяние! Жизнь – не гулянье в саду: все может случиться.

– Все! Хорошо все! Пятьдесят тысяч потерял! О, я не перенесу этого и убью себя! – воскликнул опять Бакланов в бешенстве.

– Перестань, говорят тебе! – прикрикнула на него Евпраксия строго: – не ты один, а многие потеряли, и победней тебя; может быть, свои последние, трудовые гроши.

– Они теряли свои деньги, а я потерял чужие, ваши, – отвечал ядовито Бакланов.

– Какие же чужие?.. Если я принадлежу тебе, так деньги мои и подавно, и кроме того… конечно, кто говорит, потеря довольно ощутительная; но все-таки не совсем еще разорены… Бог даст, будешь здоров да спокоен, не столько еще наживешь…

Слова жены заметно успокоили Бакланова. Он хотя и сидел еще задумавшись, но не кричал уже более.

– Ну, что теперь станешь делать? Что? – говорил он, разводя руками. – опять надо впрягться в эту службу проклятую. Вы, пожалуйста, завтра же отпустите меня в Петербург; я поеду искать должности.

– Сделай милость, очень рада! – подхватила Евпраксия: – а то ведь, ей-Богу, скучно на тебя смотреть: скучает, ничего не делает!

– Поеду! – повторял Бакланов как бы сам с собою и потом, после нескольких минут молчания, снова обратился к жене:

– Вы на меня не сердитесь?

– Уверяю тебя, нисколько.

– Ну, поцелуйте меня в доказательство этого.

Евпраксия подошла и поцеловала его.

– Мне гораздо вот непрятнее было, когда ты тяготился семейной жизнью, а что потеряли часть капитала – велика важность! – сказала она.

– Ты великая женщина! – проговорил наконец Бакланов, вздыхая и слегка отталкивая ее от себя.

Через несколько минут он уже спал, а Евпраксия не спала всю ночь: спокойствие ее, видно, было только наружное.

24. Сцена хоть бы из французского романа

Следующая ночь еще была теплее, темнее и тише.

День этот была среда. У Софи, по обыкновению, были гости и, как нарочно, очень много. Девица Каролина-Мария-Терезия привезла к ней двух сестер, выписанных ею с родины, тоже жить насчет ее друга. За девицею Порховскою приехало ровно четыре кавалера. Сама Софи, впрочем, была скучна и ни с кеми не говорила ни слова. Утомленная и доведенная еще до большей тоски болтовней гостей, она встала и пошла-было в задние комнаты, чтобы хоть на несколько минут остаться одной; но там застала Иродиаду, сверх обыкновения, в платке на голове, а не в шляпке. Софи отвернулась. Ей стало неприятно и точно страшно встречаться с своею прежнею поверенной.

– Здравствуй! Где ж ты нынче живешь? – спросила она ее, чтобы что-нибудь сказать.

– На квартире-с.

– Не у места еще?

– Нет-с.

И Софи опять возвратилась в залу.

Сев за рояль и взяв на нем несколько аккордов, она не прислушивалась к звонку, но никто не приезжал.

Софи подозвала к себе одного из молодых людей.

– Садитесь тут, у моих ног, – сказала она.

Тот в самом деле поместился у ног ее.

– Ну, говорите мне любезности, говорите, что я как ангел хороша, что вы от любви ко мне застрелитесь.

– Первое совершенно справедливо, а второе нет, потому что жизнь свою и себя самого я люблю больше всего, – ответил молодой человек, желая сострить.

– Ох, как это неумно, вяло, натянуто! – говорила Софи. – Какие вы нынче все пошлые.

В девичьей между тем происходили своего рода хлопоты. Молодая горничная вошла с графином оршада и вся раскрасневшаяся.

– Ой, девушка. Так устала, что силушки нет, – говорила она Иродиаде.

– Где у вас чай нынче разливают: в спальне барыниной? – спросила та.

– Да, все там же.

– Дай, я разолью.

– Ой, сделай милость, голубушка! Мне еще за сухарями надо бежать, – сказала горничная и сама ушла.

Иродиада пошла в спальню к Софи. Увидя, что на той после гостиной, которая была видна из спальни, никого нет, она обернулась задом к туалету и оперлась на него; потом что-то такое щелкнуло, точно замок отперся, и Иродиада стала проворно класть себе в карман одну вещь, другую, третью. Затем замок снова щелкнул. Иродиада отошла от туалета и стала около чайного стола.

Горничная возвратилась и пошла подавать чай, а Иродиада следовала за ней с сухарями. Лицо ее при этом было совершенно бесстрастно.

Напоив гостей чаем, Иродиада стала собираться домой.

Молоденькая горничная останавливала ее.

– Да накушайтесь сами-то чайку, – сказала она.

– Нет, благодарю, далеко еще итти, – сказала Иродиада и поцеловалась с своею бывшею товаркой.

– Прощайте! – сказала она ей не совсем обыкновенным голосом.

– Прощайте, ангел мой! – отвечала ей та ласково.

В одном из глухих переулков Иродиада сошлась с мужчиной.

– Готово? – спросила она.

– Дожидается! – отвечал ей тот.

– Ну, веди!

Они пошли.

– Все сделали-с? – спросил ее мужчина каким-то почтительным голосом.

– Все!

Пройдя набережную, они стали пустырями пробираться к таможенной косе.

На самом крутом ее месте мужчина, который был не кто иной, как Михайла, стал осторожно спускаться, придерживая Иродиаду за руку.

– Не оступитесь! – говорил он.

– Держись сам-то крепче, а я за тебя стану!..

Спустившись более чем до половины, Михайла крикнул:

– Мустафа!..

– Я! – отозвался снизу с лодки голос по-татарски.

– Ты куда нас повезешь? – спросил его и Михайла по-татарски.

– В деревню Оля… к брату… лошадь даст тебе, и поедешь.

– Смотри, свиное ухо, не обмани!

– Что мне тебя обманывать-то?

Михайла и спутница его соскочили в лодку.

– Отчаливай! – проговорил Михайла; но татарин успел уже махнуть веслами, и они плыли.

Отъехав несколько, татарин приостановился.

– Пересядь, любезный, на эту сторону, а то очень уж валит вправо-то, – сказал он Михайле.

Тот встал и начал пересаживаться; вдруг почувствовал, что его что-то страшно ударило в спину, и он сразу кувырнулся в воду.

– Батюшки, тонет! утонул! – вскрикнула Иродиада.

Татарин между тем греб дальше.

– Постой, чорт, дъявол, – кричала она, обертываясь то назад, то к татарину; но тот продолжал грести, и потом вскочил и повалил ее самое в лодку и наступил ей на грудь.

– Давай деньги! Подай! – говорил он и полез ей за пазуху; но в это время чья-то рука повернула лодку совсем вверх дном. Все пошли ко дну.