Метла Маргариты. Ключи к роману Булгакова - Альфред Барков

Не возникли у него ассоциации и при разборе булгаковской трактовки отношения Христа к земной власти: «В отличие от евангельского Иисуса, уклончиво заявляющего „Богу – Богово, кесарю – кесарево“, Иешуа у Булгакова не знает компромисса с римской властью…»[449] И дело даже не в том, что трактовка в романе этого вопроса отражает мнение Толстого, а в том, что сам Толстой обосновывает свою концепцию именно этим (цитируемым В. Я. Лакшиным) афоризмом Христа: «По учению церковников <…> место это значит то, что надо исполнять свои обязанности царю так же, как и Богу», и приводит свое понимание: «Толкование этого текста церковью исполнено высокого комизма. Текст этот, явно отрицающий власть, читается в царские дни и служит главной опорой власти <…>. Но дело в том, что Иисус не только не признает власти, не только презирает ее, но считает ее по существу своему злом, становится сам и ставит людей выше ее. Все учение его <…> прямо исключает всякую власть, считая ее злом и поэтому тьмою».

Это утверждение Толстого противоречит текстам Евангелий, хотя бы даже процитированному стиху Ин. 19:11, где сам Иисус утверждает, что власть дана Пилату не кесарем, но Богом. К сожалению, это место – далеко не единственное, при переводе которого Толстой исказил смысл первоисточника.

Здесь будет уместным отметить еще один контекст использования Толстым понятия «тьма» – в прямой увязке с понятием «власть»; эти контексты (духовная смерть, власть) дают основу для нового осмысления проходящей рефреном по всему булгаковскому тексту «тьмы».

Следует отметить, что отношение Толстого к земной власти проявилось не только при переводе и толковании Евангелий; оно фактически являлось одной из доминант его этики, особенно в последний период жизни. Именно этот вопрос явился одним из главных противоречий между его мировоззрением и концепцией государственного устройства Вл. Соловьева, который считал, что государство должно быть построено в виде пирамиды, на вершину которой он помещал основанную на религии нравственность. Толстой же категорически отрицал любой принцип государственного устройства как противоречащий учению Христа. Такое отношение отразилось, в частности, на его настроении после ставшего знаменитым отказа от собственности. Вот что он писал по этому поводу 2 августа 1910 года своему поверенному В. Г. Черткову: «Сделал, главное, несомненно дурно тем, что воспользовался учреждениями отрицаемого мной правительства, составив по форме завещание. Теперь я ясно вижу, что во всем, что совершается теперь, виноват только я сам»[450].

Вспоминая «О том, как мы с отцом решали земельный вопрос», и говоря о приверженности Толстого идее Г. Джорджа об использовании земли, Татьяна Львовна упоминает, что во всем этом ее отца мучило одно – налог с земли должен был собираться правительством, действия которого основаны на насилии[451].

Как видим, трактовка в «ершалаимских» главах отношения Иешуа к земной власти конгениальна с мнением Толстого.

Тема отрешившегося от земных благ бродяги-философа затрагивается в «Четвероевангелии» неоднократно. В частности, оспаривая церковное толкование, а фактически – прямой смысл фразы Христа «Блаженны нищие духом, ибо их есть царство небесное», Толстой говорит о неправомерности добавления Матфеем в эту фразу слова «дух». По его мнению, Иисус имел в виду не то, что ему приписывает евангелист, а иное: постичь свет могут только такие же, как и он сам, нищие, бродяги. В интерпретации Толстого, как и в романе Булгакова, Иисус – земной, лишенный возможности творить чудеса человек. Да и приведенную фразу Христа «Богу – Богово, кесарю – кесарево», сказанную относительно правомерности уплаты подати Тиберию, Толстой комментирует таким образом, что монеты должны быть отданы изображенному на них кесарю; им же, нищим бродягам, деньги только мешают постичь свет.

И снова этот же вопрос просматривается как еще одна этическая доминанта самого Толстого, отказ которого от собственности общеизвестен – он не только явился одной из причин разлада в его семье, но и получил широкую огласку.

«В эти годы, к большой радости отца, – вспоминает Татьяна Львовна, – ему удалось осуществить два своих желания: он отказался от всякой собственности и добился от жены согласия на передачу его литературных произведений в общее пользование (речь идет о напечатанном 19 сентября 1891 года в газетах заявления Толстого о том, что он предоставляет всем желающим право безвозмездно издавать в России и за границей все его сочинения, написанные с 1881 года – см. ПСС, т. 66, с.47) <…> Мечтою моего отца было раздать все, что он имел, и начать жить всей семьей, как живут крестьяне. На это жена не соглашалась <…>, не понимала, что для ее мужа отдать то, что он имел, означало снять с себя грех, грех собственности, которая стала для него невыносимой с тех пор, как напряженной, внутренней работой он дошел до принятия и исповедания определенных воззрений. „Отдать то, что я имею, – пишет он, – не для того, чтоб сделать добро, но чтобы стать менее виноватым“ (источники этой цитаты не установлены). И он начал широко направо и налево раздавать деньги. Это пугало мою мать»[452].

Отрицание Толстым так называемой «исторической вины» еврейского народа содержится в его разборе Христовой фразы «Если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, возьми крест свой и следуй за Мной». Можно проследить, как формировалась его позиция. В первый раз он так комментирует этот стих из Евангелия от Луки[453]: «Слова о кресте, как не имевшие смысла до распятия Иисуса, должны быть выпущены». Далее, приводя этот же стих в изложении Марка[454], он оставляет его без комментариев. И уже в конце работы, при разборе стиха Ин. 18:32 «Да сбудется слово Иисусово, которое сказал Он, давая разуметь, какою смертью Он умрет» Толстой возвращается к теме креста с уже новым ее толкованием: «„Какою смертью он умрет“ надо разуметь так, что Иисус угадал, от кого он получит смерть: не от иудеев, а от римлян. Слово Иисуса, на которое намекает этот стих, это слово о кресте: только римляне казнили, распиная на кресте»[455].

Характерно, что, вводя этот тезис в свое исследование, Толстой делает это со ссылкой именно на Четвертое Евангелие, которое своей антисемитской направленностью отличается от всех трех синоптических Евангелий (см., например, комментарий С. В. Тищенко к новому переводу Евангелий на русский язык)[456].

Итак, совпадение содержащихся в «романе в романе» и «Четвероевангелии» концептуальных положений, как и характерных лексических моментов, дает основание сделать вывод, что так называемое «евангелие от Воланда» является пародией на произведение Л. Н. Толстого, а созданный Булгаковым образ Иешуа – пародией на тот образ Христа, который получился в результате работы великого романиста над евангельскими текстами. Образ, как нельзя более точно охарактеризованный С. А. Ермолинским как «навеянный нашими юродивенькими и блаженными, которых исстари почитали на Руси»[457].

Давайте вчитаемся в такую характеристику: «Он считает Христа наивным, достойным сожаления и хотя – иногда – любуется им, но – едва ли любит. И как будто опасается: приди Христос в русскую деревню – его девки засмеют».

Довольно меткая характеристика «булгаковского» Иешуа. Так охарактеризовал толстовское видение Христа Горький[458].

При этом следует отметить, что такое видение, равно как и все четыре выделенные посылки, присутствуют не только в «Четвероевангелии»; они в свое время были общеизвестны, да и сейчас не являются секретом для специалистов-толстоведов, поскольку определяли поступки Толстого в жизни; а информацию об этом можно почерпнуть из довольно широко распространенных источников. Иными словами, Лев Толстой узнаваем в романе «Мастер и Маргарита» даже без непосредственного обращения к его «Четвероевангелию».

В частности, наделение Булгаковым своего персонажа именем Левий Матвей тоже не ставило в качестве цели пародирование Евангелия от Матфея. Дело в том, что литературное обыгрывание имени великого писателя – Лев – не является булгаковской новацией. В этом – тоже булгаковская пародия, и на этот раз, опять же… самого Толстого, который образ Левина в «Анне Карениной» наделил не только автобиографическими чертами, но и образовал фамилию этого героя от своего имени (эту информацию можно почерпнуть, в частности, из работ В. Я. Лакшина). Вряд ли можно сомневаться в том, что ассоциативная параллель «Левий Матвей – Лев Толстой» создавалась Булгаковым преднамеренно.

Отмечу также, что Булгаковым явно неспроста введен в роман эпизод, в котором Левий Матвей под влиянием учения Иешуа бросил деньги на землю. Поскольку в Евангелиях такой эпизод отсутствует, самая первая ассоциация, возникающая при чтении этих мест в романе, увязывается с отказом Толстого от собственности.