В тени алтарей - Винцас Миколайтис-Путинас

Погрузившись в созерцание вечернего пейзажа, Васарис напряженно рылся в своих мыслях, стараясь проникнуть в самую глубину их. Рядом с кругом мыслей, определяющих его поэтическую личность, на периферии его сознания возникали и исчезали многочисленные полуабстрактные, полуконкретные образы женщин. Он был молодой двадцатитрехлетний мужчина, и никакая аскеза не могла убить в нем влечения к другому полу. Кроме того, он обладал живым воображением, пылким сердцем и поэтической душой. Поэтические и эротические порывы всегда соединялись у него в одно неразрывное целое.

Еще будучи в семинарии, Васарис заглядывался в соборе на женщину, которую он наделил всеми идеальными качествами абстрактного, символического образа женственности. Тогда же он встретился с Люце, ныне госпожой Бразгене, которая впервые пробудила в нем мужчину, а сегодня вот познакомился с красивой, отважной светской женщиной — и новые смутные ожидания, будто весенние туманы, заголубели на его душевном горизонте.

Несмотря на свою застенчивость и привитую семинарией дисциплинированность, Васарис чувствовал, что нравится женщинам, и это действовало на него так же приятно и ободряюще, как сознание собственной талантливости. Он догадывался, что разговор на дороге и знакомство произошли по желанию баронессы. Это он понял по выражению ее глаз, по ласковой улыбке; между ним и ею протянулись первые, тонкие как паутина, нити симпатии.

Произойди эта встреча в иное время, и будь Васарис в ином настроении, возможно, что он бы нашел это знакомство с баронессой предосудительным и постарался избежать его, как раньше старался избегать встреч с Люце. Но на этот раз его благочестивые настроения растворились в красоте ясного осеннего дня, и, расположившись на отдых в лесу, он чувствовал, думал и жил, как всякий другой двадцатитрехлетний мужчина, к тому же еще и поэт.

Вот так порой и под черной сутаной священника безрассудно бьется сердце, осеннее солнце бросает по-весеннему жаркие лучи, и женские чары заставляют упиваться безумными мечтами.

Вечером, вернувшись домой, Васарис подробно расспрашивал ксендза Стрипайтиса об имении и его хозяевах. Стрипайтис с присущим ему цинизмом сообщил коллеге, что Райнакисы «черт их разберет, что за типы», что в усадьбе иногда происходят «безумные оргии», и в аллеях парка так флиртуют парочки, что «заборы трещат», и что баронесса, надо полагать, «прожженная бестия», но однако же католичка, потому что ходит к исповеди, заказывает обедни и ежегодно жертвует что-нибудь на костел.

Васарис не поверил этой характеристике, так как узнал уже хамоватый нрав и несдержанный язык своего собрата.

В ближайшие же дни ксендз Васарис решил сделать в костеле уборку. Однажды за обедом он сказал:

— У нас в костеле накопилось пропасть пыли. Надо убрать алтари — тогда у них будет совсем другой вид. Платы и илитоны тоже пора выстирать, чистых, кажется, совсем не осталось.

Настоятель помолчал немного для пущей важности и наконец, ответил:

— Нам, мужикам, и так ладно было. Христос родился в хлевушке, а первые христиане поклонялись ему и не в таких пыльных подземельях. Но если вам так уж непременно хочется, чтобы все было по-благородному, убирайте на здоровье. Времени у вас, видать, побольше, чем у нас с ксендзом Йонасом.

— Да, — согласился Стрипайтис, — прибрать бы в костеле следовало. И платов не осталось. Юле, позови двух богомолок помочь ксендзу Людасу. За это, мол, на пятьдесят дней отпущение грехов получат. Чем зазря слоняться возле костела, пускай лучше доброе дело сделают.

У Васариса закипело сердце, когда настоятель попытался оправдать свою беспечность и недобросовестность возвышенными примерами. Но он промолчал. Хорошо, хоть так-то получил разрешение прибрать в костеле.

На другой день Юле представила ему целую толпу женщин, которые согласились потрудиться для благолепия божиего храма. Причетник и сама Юле забросили все дела по хозяйству настоятеля и, заразившись манией уборки, тоже помогали подметать, стирать пыль и мыть. Уборка продолжалась целый день. Сам Васарис первым долгом занялся алтарным бельем — илитонами и платами. Литургика предписывала, чтобы их мыл в двух водах диакон или сам священник. Налив два раза воды, он целый час жамкал грязные тряпицы и только потом отправил их достирывать на кухню. Потом он вычистил сткляницы и подносы, навел порядок в шкафу и столах ризницы и стер пыль везде, где только мог достать.

На другой день настоятель первый пришел служить обедню и едва узнал свой костел. Сквозь вымытые оконные стекла сияли голубые небеса, рельефно выделялась вычищенная от пыли резьба алтаря, сверкали позолоченные и никелированные подсвечники. В ризнице царили чистота и порядок. Но настоятель чувствовал себя не в своей тарелке среди этой чистоты и порядка, надо было приспособляться к ним, самому быть опрятным.

Однако настоятель был человек упрямый, жестоковыйный. Он решил не принимать во внимание наведенную вторым викарием чистоту. Надевая облачение, он смачно харкнул, сплюнул на вымытый пол и растер плевок сапогом. Накрывая чашу белым как снег илитоном, он увидел, что руки у него нечистые, а под ногтями грязь. Когда же подошел к алтарю, чтобы начать богослужение, то обратил внимание на свои грязные, запыленные сапоги, — с утра он обошел гумно и скотный двор. Злость и досада взяли настоятеля. Что-то кольнуло его совесть, но чувство недовольства он обратил не на самого себя, а на виновника всех этих новшеств, Васариса.

За обедом настоятель опять сидел злой и нахохленный как ястреб, а ксендз Стрипайтис разрезал и перелистывал последний номер «Наставника» и «Цветиков прогресса». У Юле давно уже чесался язык заговорить об уборке костела, и она не утерпела — начала:

— Вот теперь и у нас в костеле такое же благолепие, как в Шлавантай. А то шлавантский батюшка, бывало, говаривал: «Ох, уж эти Калнинай. Такой прекрасный храм, а как запущен, сколько в нем грязи, пыли! Мне бы, говорит, такой храм, он бы у меня как стеклышко блестел». Мне Мариёна сказывала. Она сама слыхала, как шлавантский батюшка науяпольскому архиерею говорил. Вот спасибо ксенженьке, что он…

— Ну и беги, похваляйся перед шлавантским батюшкой, а не передо мной! — сердито оборвал ее настоятель. — Твой шлавантский батюшка только и знает, что пылинки смахивать. Все вы одинаковы! Работать не желаете, ничего не понимаете. Живя на чужой счет, легко и чистоту соблюдать.

Юле глубоко вздохнула и выскочила на кухню, хлопнув дверью.

Ксендз Васарис никогда бы не подумал, что уборка костела так чувствительно подействует не только на настоятеля, но и на весь приход. Это обнаружилось в ближайшее же воскресенье.

По приходу уже разнеслась весть о приезде нового ксендза. Многие шли в костел, надеясь поглядеть на него, а может, и послушать, как читает он проповеди. Но в это воскресенье Васарис проповеди не говорил, а служил позднюю обедню. Именно поэтому он невзначай показался перед прихожанами в самых благоприятных обстоятельствах и с самой лучшей стороны.

Произошедшие в костеле перемены всем бросились в глаза. Люди пришли сюда из своих темных и низких избенок и теперь умиленными взорами окидывали большие, сверкающие чистотой окна, стены, с которых обмели пыль и паутину. Но сильнее всего притягивал их взгляды главный алтарь. Он был из темного полированного дуба с затейливой резьбой, обильно позолоченными капителями колонок, резным карнизом, с богато украшенным ковчегом.

До сих пор все это покрывал серый слой пыли. Теперь, когда эту пыль стерли, все сияло и блистало давно невиданной новизной. Аканты капителей, грани колонок, крылья архангелов, сомкнутые у свода ковчега, меч святого Павла, ключи и книга святого Петра горели золотом и серебром, рельефно выступая на темном фоне дуба. Образ пресвятой девы посреди алтаря казался живым — так свежи были его краски. В это воскресенье прихожане куда сильнее чувствовали, что они находятся в доме божием, где так чисто, красиво и светло, — ну, почти как в раю.

В это воскресенье в Калнинском костеле и хор пел громче, и орган гремел торжественнее, и люди молились горячее. Молодой ксендз, так хорошо служивший в этот день обедню, неожиданно завоевал их симпатии. После богослужения, уже на костельном дворе и на площади, они обменивались впечатлениями и замечаниями по поводу своего похорошевшего костела и нового викария. Вскоре все узнали, как ксенженька сам трудился в костеле, как лазил на лесенку убирать алтарь и сам стирал не только алтарные платы, но и стихари и подризники. Узнали и о том, что он дал по пятиалтынному бабенкам, которые помогали ему в уборке. В этот день он получил даже по два рубля за молебен.

Когда Васарис, закончив все дела, возвращался домой после вечерни, на костельном дворе его нагнали два крестьянина. Одного он знал; это был Жодялис. Здороваясь с ксендзом, он изогнулся всем телом, но руки не поцеловал. Другой хотел поцеловать, но ксендз сам не дал.