Ночная охота - Юрий Козлов

— Газета под названием «Демократия», — сказал Антон. — Неужели раньше не читал?

— Никогда! — гордо признался Конявичус. — А сколько телевизоров расстрелял… — покачал головой, видимо искренне изумляясь количеству расстрелянных телевизоров.

— Смотри: завтра ожидается жара.

— Ну и что?:— спросил Конявичус.

— В следующем номере напишем, что необходимо вырваться из замкнутого круга, иначе погибнем, что все рушится, что…

— Кому это интересно, Антонис? — перебил главнокомандующий.

— Как кому? — растерялся Антон. — Всем. Это правда.

— Так ведь ее и так все знают, Антонис, — рассмеялся Конявичус. — Ты ломишься даже не в открытую дверь, а… там вообще нет ни дверей, ни стен — там пустой воздух, Антонис!

— В открытую? — усомнился Антон. — Зачем же ты расстреливал телевизоры?

— Это так, — согласился Конявичус, — но дело в том, что окончательной правды не существует точно так же, как Бога и Его антипода. Существует нечто третье, производное от утвердившегося наверху третьего, что не нуждается ни в определении, ни в осмыслении, поскольку изменено быть не может. А если и может, то лишь внутри себя, то есть путем внутреннего переживания, как меняется человек.

Антон знал, что Конявичус, когда не сумасшедший, то очень умный. Но не знал, что до такой степени умный. «Так мы никогда не доберемся до штанов», — загрустил Антон.

— В том, что ты говоришь, Конь, безусловно, есть резон, — вздохнул он. — Но нет ответа: зачем жить?

— Неужели ты до сих пор не понял, что жить незачем? — удивился главнокомандующий. — Живи как считаешь нужным. Все предопределено.

«Предопределено». Антон дважды за короткое время слышал это слово. Но не знал, как совместить обещающее «предопределено», услышанное от женщины по имени Слеза, с решительно ничего не обещающим «предопределено», услышанным от главнокомандующего.

— Мы конченые люди, Антонис, — подвел итог философскому спору Конявичус. — Что ты делаешь сегодня вечером?

— Конченые, — согласился Антон, — но лишь в том случае, если Бога нет и правды нет, а есть… это… третье. А ну как Бог и правда есть?

Конявичус не ответил.

Говорить вдруг стало не о чем. Возникло ощущение пустоты, какое возникает, когда тема исчерпана. Не сама по себе — исчерпанных тем не существует, — а между обменивающимися мнениями людьми. «Самое время перейти к штанам», — решил Антон.

— Бернатас, — сказал он, — где ты раздобыл такие замечательные штаны?

— Что в них замечательного? Штаны как штаны, — польщено похлопал себя по карманам главнокомандующий.

— Взгляни на мои, — сказал Антон, — и ты поймешь.

— Широковаты, — согласился Конявичус, подошел к столу, нажал кнопку.

Вошел адъютант.

— Шарунас, — обратился к нему Конявичус, — посмотри, в каких штанах ходит министр культуры. Литовская пословица гласит: каковы штаны, такова и культура. Беда, Шарунас, если у нас в провинции будет такая культура. Принеси ему штаны. Хотя бы вот такие, — показал на свои.

— Пусть он подаст заявление в отдел обеспечения членов правительства, — вовсе не бросился исполнять сломя голову поручение адъютант. — Неужели Гвидо не найдет для него штанов?

Антон понял, что в стране окончательно и бесповоротно победившей демократии вопрос штанов — далеко не простой вопрос. Он-то по наивности полагал, что штаны явятся к нему своим ходом.

Ланкастер после таких слов, скорее всего, застрелил бы адъютанта. Конявичус же пустился в подробные объяснения:

— Видишь ли, Шарунас, Антонис — литовец, к тому же мой друг. Это я обратил внимание на его штаны. У тебя десять минут, Шарунас.

Адъютант выбежал, бросив на Антона недобрый взгляд.

— Спасибо, Конь, — сказал Антон.

Конявичус, наконец, соизволил взять в руки газету.

— Может быть, завтра действительно будет жарко, — вздохнул он. — А ну как выпадет снег?

«Дался им этот снег!» — подумал Антон.

Дно исчерпанной темы скрылось под… снегом?

— Мы конченые люди, Бернатас, — тихо произнес он. — Я хочу найти правду, которой нет. Ты — народ, которого нет. Но при этом мы понимаем друг друга, разве не так, Бернатас? Я думаю, это главное.

— Ты хочешь сказать, — горько усмехнулся Конявичус, — что в мире нет ни правды, ни литовцев?

— Только надежда, Бернатас.

— Я видел в бинокль, как Ланкастер держал тебя на стене под лазерным прицелом, — сказал после паузы Конявичус. — Мне почему-то очень захотелось, чтобы ты остался в живых. Я рад, что получилось по-моему, Антонис.

Лопата беседы вновь заскребла по, казалось бы, занесенному снегом дну темы.

Тут истекли отпущенные главнокомандующим десять минут. Вошел адъютант со штанами. Антон быстро переоделся, отойдя за старинное трехцветное знамя с кистями и когда-то что-то обозначавшими буквами L.T.S.R. Старые штаны свернул, сунул под мышку. Адъютант посмотрел на него с отвращением. Антон понял, что ведет себя для министра культуры несолидно. Но утешился: рухнувший в зале на пол экс-министр культуры вел себя еще менее солидно.

— Я иду в библиотеку, Бернатас, — заметил Антон, — теперь это мое ведомство. Если найду что-нибудь про литовцев, дам тебе знать.

— Неужели тебя никогда не занимало, Антонис, к какому ты принадлежишь народу?

Антон подумал, что нет. Он был доволен, что не негр, не желтый, не «новый индеец» и не штыковой из питомника.

— Решай сам, Бернатас, — сказал Антон. — Я не возражаю быть литовцем.

— Куда подевались народы? — задал Конявичус странный вопрос. — Что надо было сделать с ними, чтобы они перестали осознавать себя?

Антон стоял у двери и молчал. И он и главнокомандующий знали ответ: надо было сделать их бесконечно несчастными. Тогда множество разноплеменных людей сливается в один народ,

— Народы — это мысли Бога, — сказал Конявичус. — Ты полагаешь, у Бога осталась одна-единственная неделимая мысль?

— Но мы попробуем разделить, верно, Конь? Нам нечего терять и приобретать, кроме… штанов? — спросил Антон.

— Так точно, — Конявичус разлил по стаканам остатки коньяка. — Разделим Бога и дьявола, правду и ложь, как этот коньяк.

— Но штаны оставим в целости и сохранности! — Штаны — наше все! — усмехнулся главнокомандующий.

Выпили. Антон пошел к двери, ощущая приятную шумящую легкость в голове. Но не мог избавиться от мысли, что было сказано больше, чем сказано, и от сомнений — правильно ли сказано?

33

…Его удивило, что такое важное учреждение, как библиотека, помещалось на самой окраине правительственного квартала в обшарпанном, разваливающемся здании, в подвале. Железо, которым была обита дверь, проржавело настолько, что дверь казалась одетой в рыжее, с грязными подтеками пальто. Тропинка к двери заросла травой и лопухами. «Непохоже, что сюда ломится самый читающий народ в мире», — подумал Антон.

Стучать пришлось долго. Дверь открыл не то пьяный, не то только что разбуженный, а скорее всего, пьяный и только что разбуженный красноглазый дед с рыже-ржавой, под стать двери, клочкастой бородой. Борода от продолжительного лежания на боку сместилась на одну сторону, отчего дед как будто стоял на ветродуе, хотя никакого ветродуя не было. Документ, который Антон сунул ему в скошенную бороду, не произвел на деда ни малейшего впечатления. Антон был готов поклясться, что дед не только не знает, что означает слово «культура», но вообще не умеет читать.

Отодвинув плечом моргающую ржавую рухлядь, Антон вошел в библиотеку.

Она представляла собой небольшую комнату с двумя зарешеченными окнами. Посередине стоял стол, на котором топорщилась тощая подшивка «Демократии». У стены — шкаф, дедова продавленная лежанка. Под окнами — три жестяных чана. Идущий от них дух не оставлял сомнений: дед выстаивал в чанах бражку. Была, впрочем, еще одна, ведущая, как догадался Антон, непосредственно в книгохранилище, дверь — под сложнейшим электронным замком, — но до того пыльная, что подходить к ней не хотелось. Антон подумал: в чем-чем, а в стремлении проникнуть куда не положено деда упрекнуть нельзя.

— Так-то, гад, несешь службу? — Антон сшиб крышку с ближайшего чана. В нос ударил запах, непереносимый после благородного коньяка. «Как старик сказал? В твоем продовольственном аттестате коньяк не значится!» У Антона потемнело в глазах от ярости. — Где книги, газеты, старый хрыч? — Определенно ему все больше и больше нравилось быть начальником.

— Какеи такеи книги-газеты? — вылупил бесстыжие глаза дед, сунулся к шкафу, вытащил вплавленное в пластик старинное «Положение о печатной продукции», напечатанное с черточками, закорючками между словами — давным-давно отмененными знаками препинания.

«Цензура печатной продукции не допускается, — прочитал Антон первый параграф. — Виновные в нарушении свободы печати привлекаются к суду». Во втором параграфе «Положения» утверждалось, что «Ограничение доступа к печатной продукции является нарушением Конституции».