Брак по расчету. Златокудрая Эльза - Евгения Марлитт

— «Да, я был совершенно равнодушен к молодой девушке, которую едва разглядел при первой встрече, — продолжал он взволнованным голосом. — Если бы я тогда заметил ее красоту и ум, я тотчас бы удалился. Я не хотел заковывать себя в новые цепи, я искал кроткую женщину, которая могла бы представлять мой дом, терпеливо ухаживала бы за больным брюзгливым дядей, занималась бы воспитанием моего сына и сумела бы приспособиться к раз и навсегда установленному порядку в доме. Признаю, я был жестоким эгоистом… Во мне снова проснулась страсть к путешествиям, жажда всевозможных приключений, в том числе и с хорошенькими и пикантными женщинами. Как же я был слеп! Белая рюдисдорфская роза уже в первый день показала мне свои острые шипы непреодолимой гордости, которых я испугался. Но она была еще и умна и намного превосходила меня в благоразумии; она умела скрывать свою телесную красоту точно так же, как и свой возвышенный ум. Ей не пришло на ум даже пальцем шевельнуть, чтобы расположить к себе человека, который пренебрегал ею. Так и жил он вдали от нее, хотя и под одной кровлей, равнодушный, насмешливый, и только по временам чувствовал на себе ее молниеносные взгляды. Я должен бы смеяться над такой шуткой Немезиды, когда бы мне не было так невыносимо горько!.. Не ужасно ли, Ульрика, — скажу я, — что человек, который в своем непростительном ослеплении мог сказать: „Любить ее я не могу“, готов теперь преклонить перед твоей сестрой колени и просить прощения? Не смешно ли, что он вымаливает и добивается того, от чего сам с пренебрежением отказался? Она хочет покинуть мой дом и, преисполненная справедливого негодования, совершенно не понимает меня. Другая, более опытная женщина давно бы поняла, что со мной делается, и, великодушно простив вероломного, избавила бы его от тягостного осознания своего полнейшего поражения. Но она невозмутимо проходит мимо, не замечая, что именно попирает ногами, и мне ничего более не остается, как сказать ей прямо, что мои и душа и тело будут жестоко страдать, если Юлиана покинет меня!»

Еще в начале своей исповеди он вдруг отошел к окну и за все время ни разу не взглянул на молодую женщину. Теперь он обернулся к ней.

Прикрыв правой рукой глаза, она опиралась на спинку ближайшего кресла, как будто от изумления готова была лишиться чувств.

— Велеть подавать карету? — спросил он, подходя ближе; его губы были бледны, он едва переводил дух. — Или, может быть, Юлиана слышала меня и сама решит…

Крепко сжала она руки и затем бессильно опустила их. Неужели не обрушится на нее потолок при таком неожиданном повороте?

— Скажи только «да» или «нет», положи конец мучению! Ты останешься со мной, Юлиана?

— Да.

Это едва слышное «да», слетев с ее уст, произвело магическое воздействие на Майнау. Молча взглянув на нее и разом избавившись от смертельного страха, он заключил в объятия трепещущую молодую женщину, расстегнул на ней пальто, швырнул его на пол и поцеловал ее в губы.

— Это наша помолвка, Юлиана. Я прошу твоей руки, испытывая глубокую, искреннюю любовь! — сказал он серьезно и торжественно. — Теперь делай из меня что хочешь. У тебя будет достаточно времени, чтобы понять, сможешь ли ты когда-нибудь полюбить того, кого уже сейчас прощаешь по своему женскому великодушию… Если бы кто-нибудь полгода назад сказал мне, что женский характер пересилит мой!.. Слава Богу, я еще довольно молод, могу изменить свой жизненный путь и быть счастливым. Теперь, когда я обнимаю твой стан и ты не отталкиваешь меня ни взглядом, ни движением, ты моя, Лиана.

Он завел ее в голубой будуар.

— Боже, какое волшебство! — воскликнул он, окинув взглядом атласные стены будуара и с восторгом остановив его на милом лице своей молодой жены. — Неужели и в самом деле это та самая ненавистная комната, пропитанная одуряющим запахом жасмина, с мягкой мебелью, приют беспечности и лени?

На столе горела только одна лампа под красным абажуром, розовые блики слабо отражались от атласных складок драпировки. Прежде Майнау видел эту комнату совершенно иной, ярко освещенной. Лиана слышала от Лео, что комнаты «первой мамы» были всегда залиты целым морем огней. С сильно бьющимся сердцем сказала она себе, что это в заре нового счастья все ему представляется волшебным. Ей и самой казалось, что даже от чашечек азалий в темной нише окна исходит магическое сияние и они как будто шепчутся между собой. Цветы, которые она лелеяла, несмотря на свои мучения, пожалуй, понимали лучше, чем он, считавший себя нелюбимым, насколько она счастлива.

— Еще один и последний вопрос относительно происшедшего, Лиана, — сказал он со страстной мольбой, прижимая к своей груди ее руки. — Ты знаешь, что стало причиной моей жестокой, безумной несправедливости к тебе сегодня там, наверху; ты знаешь, что на самом деле я никогда не считал тебя виновной, иначе я не был бы теперь здесь!.. Ядовитое дыхание ненавистного черноризца не должно было коснуться тебя, а между тем… Я не могу быть покоен, Лиана! У меня перехватывает горло, когда я, такой счастливый теперь, вспоминаю, как в ту страшную минуту увидел тебя с испуганным лицом, стоящую в полумраке, и услышал, как он просит дядю молчать… Что привело тебя в необычный час в полутемную комнату?

И она, задыхаясь от волнения, рассказала ему о происшедшем, ничего не скрывая. Она описала ему, как, с подачи Лен, раскрыла подлог.

Узнав об обмане, которому он невольно столько лет способствовал, Майнау окаменел: он был бессовестным образом одурачен. Интриган иезуит шутя водил его на помочах и заставлял действовать по своему усмотрению. А бедный мальчик, отвергнутый на основании записки как незаконнорожденный, как человек самого низкого происхождения, жил, всеми презираемый, в замке, принадлежавшем человеку, единственным сыном которого он был!..

Лиане показалось, что она слышит скрежет зубов — такой необузданный гнев исказил лицо Майнау: это было слишком жестокое пробуждение!

Но вот дошла очередь до того момента, когда священник бросил письмо и записку в огонь. Скромность не позволила ей повторить его страстные излияния, и она только вскользь упомянула о причине столь вероломного поступка. Майнау вышел из себя: он как бешеный бросился в соседний зал и зашагал там взад и вперед, потом вернулся и заключил молодую женщину в свои объятия.

— И я, несчастный, оставил тебя одну в когтях тигра, чтобы сопровождать эту презренную женщину! — сетовал он.

Она кротко успокаивала его, и с этого момента и начала она выполнять миссию жены и верного друга. Вдвойне отрадно звучал успокаивающий женский голос в тех самых комнатах, которые не раз были свидетелями горячих супружеских размолвок. Как стыдливо сдержанна и вместе с тем как ласкова была эта вторая жена и как непохожа на капризное существо, которое то лежало здесь целыми днями на мягких подушках, свернувшись, подобно котенку, то, как грациозный, но злобный гений, порхало тут, топча цветы своими маленькими каблучками или расправляясь аристократическими ручками с провинившейся женской прислугой…