Нахалки. 10 выдающихся интеллектуалок XX века: как они изменили мир - Мишель Дин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В отличие от Зонтаг и Маккарти, проблемами совести ей мучиться не пришлось: слишком много страшных событий ждали своего описания.
По приезде в Сальвадор тебе сразу же сообщают полезную информацию, как и в любой другой стране. Только в других странах тебя информируют о курсе валют и часах работы музеев, а в Сальвадоре – что стервятники начинают с мягких тканей, с глаз, с обнаженных гениталий, открытых ртов. Приезжий узнает, что открытый рот может служить для определенного рода сообщений: в него можно вложить предмет, имеющий символическое значение. Например, вставить отрезанный половой член или – если речь о том, кому принадлежит земля, – этой самой землей и забить.
Именно в Сальвадоре Дидион стала пересматривать свою технику письма. Оказавшись в торговом центре – «воплощении того будущего, ради которого – предположительно – и спасают Сальвадор», – она задумалась, удачная ли это мысль: описывать изобилие товаров, никак не вяжущееся с убийствами и террором снаружи. Ирония, с которой она могла бы их представить, уже не казалась ей ни смешной, ни смелой. Она потом написала об этих сомнениях, сказав, что увидела в Сальвадоре не столько «сюжет», сколько noche obscura [39].
Упор на простоту изложения Дидион уже делала в эссе «Белый альбом». Рассказать историю – значило свести событие к сухому остатку, но бывало, что этот остаток не давал правильного представления о целом. Впервые Дидион с этим столкнулась, когда писала о собственной жизни. То, что она писала, могло показаться читателям исповедальным эссе о разводе, о попытках вести дневник, о самоуважении. Но она знала, что решает сказать, а о чем умолчать, знала, что определенные элементы ее рассказа скрыты. Готовность публики принять созданный ею образ кое-чему ее научила.
В восьмидесятые она активно писала о политике. Психоделические шестидесятые сменились стабильностью, потом свернули к рейгановским восьмидесятым. По телевизору крутили рейгановские ролики, машина СМИ, только начавшая формироваться в президентских кампаниях шестидесятых – семидесятых, развилась и усложнилась. Дидион стала писать о политике для New York Review of Books, когда эту идею внушил ей Боб Сильверс. Кажется, он понимал, что лучше всего Дидион удаются нарративы, а нигде нет более причудливых нарративов, чем во внутренней политике (этот момент всплывал постоянно).
Было почти так, будто американские политики усвоили далеко не все уроки ранних работ Дидион. Фраза «чтобы выжить, мы рассказываем себе сказки», написанная Дидион в «Белом альбоме», на самом деле похвальной не была. Она подразумевала некоторый вред. Все же сказки – это сказки. Мы к ним прибегаем, чтобы скрыть от себя какой-то элемент правды, потому что полная правда в чем-то невыносима, а если говорить о политике – с ней очень неудобно работать.
Так что репортеры, освещавшие провальную президентскую кампанию Майкла Дукакиса в восемьдесят восьмом году, были, по ее мнению, слишком наивны, слишком хотели верить информации, которую им скармливали организаторы кампании, и передавали ее публике практически без собственного анализа. По этой информации Дукакис уже назывался «будущим президентом», но подробности этого превращения были неясны, и политические авторы явно ожидали, что читатели проглотят даваемый ими нарратив, не задавая вопросов.
«Нарратив этот построен из множества якобы-пониманий, из молчаливых согласий, больших и малых, из пренебрежения наблюдаемым ради хлесткой фразы», – писала Дидион. Подобная критика «журналистики по авторитетным источникам» была для того времени редкостью, потому что ее мог себе позволить лишь человек с такой прочной позицией, как Дидион. Ее наблюдения не могли положить конец сговору между репортерами и пиарщиками политических кампаний, но что они смогли сделать – это заставить общество заметить эту проблему.
Эта критика сервильности политических журналистов была по-настоящему блестящей, но еще ее оживлял некоторый персональный взгляд на жизнь политического журналиста. Когда-то давно Дидион на какой-то вечеринке познакомилась и подружилась с молодой писательницей по имени Нора Эфрон. Эфрон собиралась выйти замуж за Карла Бернстайна – одного из двух репортеров, расследование которых Уотергейтского скандала фактически привело к импичменту Никсона. Пора ухаживания особого счастья Бернстайну и Эфрон не принесла, но брак их сперва был очень прочен.
Как понятно по уотергейтской истории, Бернстайн не был послушным сторонником линии партии Белого дома – чего Дидион не потерпела бы. Они подружились, и когда в конце восьмидесятых Бернстайн написал мемуары о своих родителях-коммунистах, Дидион стала одной из первых читателей.
Но в результате ее отношения с Эфрон и Бернстайном сложились не лучшим образом.
Глава 11
Эфрон
Единственный свой опубликованный роман Нора Эфрон написала о Карле Бернстайне – о том, как он загубил ее жизнь. Они познакомились в веселом Нью-Йорке семидесятых и сошлись так быстро, наверное, из-за общего бойцовского духа. Бернстайн все еще носил лавровый венок разоблачителя Уотергейта; Эфрон была автором феминистских бестселлеров и – благодаря своему острому языку – гвоздем телевизионных программ. Говоря языком таблоидов, это была судьба: двое талантливых и красивых, и любовь с первого взгляда. Они поженились в семьдесят шестом, став Эталонной Парой, и были на седьмом небе от счастья – пока он не изменил. Тогда счастье кончилось.
По крайней мере, в такую ситуацию швыряет читателя роман «Ревность» [40]: якобы идеальный брак издыхает мучительной смертью кишками наружу. «В первый день я не увидела ничего смешного, – говорит героиня Рэйчел Семстет (роман написан от первого лица). – На третий день мне тоже смешно не было, но как-то я смогла на эту тему слегка пошутить». Или не слегка, потому что «Ревность» – это одна длинная (прерываемая кулинарными рецептами) шутка об отчаянии от необходимости расстаться с блудливым мужем, имея на руках двух годовалых детей. Себя рассказчица песочит, что не заметила измену раньше, но мужу от нее достается куда больше. «Этот человек даже щель в жалюзи готов был поиметь», – пишет Эфрон. При этом в книге видно осознание некоторой неловкости за то, каким выведен муж:
Все всегда спрашивают: а он на тебя разозлился, что ты книгу написала? Мне приходится отвечать: да, да, и еще как. И сейчас еще злится. И это, пожалуй, во всей истории самое смешное: он мне изменял, а потом встал в позу, будто это его обманули – потому что я написала все как было.
«Ревность» стала воплощением фразы, которой Эфрон всегда определяла смысл своей работы: «Жизнь – это материал». Она взяла свой страшный опыт и сделала из него вещь, которая
