Азеф - Валерий Шубинский

Намеренно ли Азеф строит план так неуклюже — для того чтобы подтолкнуть Рутенберга к…? Во время разговоров в Финляндии это уже прозвучало: в крайнем случае придется убить одного Гапона. Азеф начал переговоры об этом с финскими националистами (дело предполагалось совершить на территории Финляндии — видимо, в Териоки, где Гапон жил). Финны сперва согласились помочь, потом решили не вмешиваться во внутренние российские дела.

24 февраля Рутенберг явился к Гапону в Териоки и, оставшись с ним наедине, заявил, что встретиться с Рачковским не против, но не меньше чем за 25 тысяч рублей. Гапон ответил, что Рачковский «десять тысяч даст, пожалуй», и предложил Рутенбергу, не откладывая в долгий ящик, в воскресенье прийти в ресторан Кюба.

Через два дня — новая встреча. На сей раз Рутенберг уточняет свои требования: 25 тысяч — это только за одну встречу, а за то, чтобы выдать одно дело, то, которым Рутенберг как раз сейчас занимается, — 150–200 тысяч. «Дешево себя не продам».

Осознавал ли сам «Мартын» фантастичность этих цифр (25 тысяч — жалованье Азефа за три-четыре года)? А почему Рачковский вел этот торг? Потому что рассматривал его как ни к чему не ведущую игру? С кем? С Гапоном? С Азефом?

Во всяком случае, предложения Рутенберга были доведены до начальства — в несколько модифицированном виде. Вот цитата из воспоминаний Витте:

«В марте месяце мне как-то Дурново сказал, что Гапон в Финляндии и хочет выдать всю боевую организацию центрального революционерного комитета и что за это просит сто тысяч рублей. Я его спросил: „А вы что же полагаете делать?“ — На это Дурново мне сказал, что он с Гапоном ни в какие сношения не вступает и не желает вступать, что с ним ведет переговоры Рачковский, и на предложение Гапона он ответил, что готов за выдачу боевой дружины дать 25 тысяч рублей. На это я заметил, что я Гапону не верю, но, по моему мнению, в данном случае 25 или 100 тысяч не составляют сути дела».

Верить Гапону совершенно не следовало, конечно. Вот как объяснял он Рутенбергу смысл сделки с Рачковским: «Главное, надо смотреть на вещи широко, не односторонне. Если, скажем, дело какое-нибудь на мази, понимаешь, на мази, как у тебя, например, то лучше им пожертвовать, чтобы получить большие средства и потом поставить его еще больше и шире»[183].

Другими словами, Гапон предлагал Рутенбергу стать… Азефом. Азефом, каким он был в 1903–1905 годах. Однако — альтруистическим Азефом, использующим свои гонорары для дела революции.

А участникам выданного акта можно будет в последний момент устроить побег. Не выйдет? — Очень жалко, но «посылаешь же ты на виселицу Каляева». Гапон, чья психика от свалившихся на него соблазнов и испытаний явно пошатнулась, уже сам поверил, что его друг — глава БО.

Свою роль в этом сюжете Гапон представлял слабо. То он планировал создать собственную боевую организацию и «убить Витте и Дурново» (это превращалось у него в какую-то навязчивую идею — при том что от всяких революционных убийств он был еще дальше, чем Рутенберг), то — в более здравые минуты — мечтал как следует развернуться со своим рабочим движением, организовать, в соответствии с идеями синдикализма, кооперативные мастерские, кузницы, булочные, а потом — и фабрику («Ты директором будешь…»).

Свидание было назначено на 4 марта в ресторане Контана, в девять вечера. Рутенберг должен был «спросить господина Иванова».

Слово Герасимову:

«Один из моих агентов доложил мне в наиболее существенных чертах об этом плане двойного покушения на Рачковского и Гапона. Я позвонил Рачковскому и осведомился, насколько двинулся вперед Гапон со своей работой. Рачковский ответил:

— Дело идет хорошо, все в порядке. Как раз на сегодня условлена моя встреча с Гапоном и Рутенбергом в ресторане Контана. Хотите и вы прийти?

— Петр, я не приду, — сказал я. — И я советую также вам не ходить. Мои агенты сообщили мне, что на вас организуется покушение.

Рачковский:

— Но… как можете вы этому верить? Прямо смешно!

— Как вам угодно будет, — сказал я.

Я повесил трубку, но какое-то внутреннее беспокойство побуждало меня еще раз позвонить Рачковскому. Его не было дома. У телефона была его жена, француженка. Со всей настойчивостью я предложил ей удержать мужа от посещения Контана. Там грозит ему несчастье. Она обещала мне. Вечером я отправил в ресторан сильный наряд полиции и чинов охраны. Они видели, что Гапон и Рутенберг вошли в отдельный кабинет ресторана, специально заказанный Рачковским. Соседний кабинет был занят каким-то подозрительным обществом. Рачковский не явился»[184].

Очень странное свидетельство. Во-первых, оно отчасти противоречит рассказу Рутенберга. По его словам, он приехал один, узнал от швейцара, что никакого «Иванова» в ресторане нет, в гардеробе опознал двух явных сыщиков… и отправился восвояси, ни в какой отдельный кабинет не заходя.

Во-вторых, Рачковский под пером Герасимова выглядит полным идиотом. Один из руководителей политического сыска идет на встречу с предполагаемым террористом по наводке такого «надежного и верного человека», как Гапон, и удивляется, когда его предупреждают об опасности!

В-третьих, имея возможность взять Рутенберга с поличным, с метательным снарядом в руках, полицейские не делают этого…

А какова во всем этом роль Азефа, который все это время продолжал писать Рачковскому какие-то безответные письма? Сообщал ли он в этих письмах что-то? Что?

Гапон, со своей стороны, объяснял свою и Рачковского неявку тем, что Рутенберг не отзвонился накануне.

В общем, какая-то непонятная игра с обеих сторон.

После несостоявшейся встречи Рутенберг отправился в Финляндию, где встретился с Азефом.

Во-первых, он признался в том, что фактически саботировал всю ту часть задания, которая касалась имитации покушения на Дурново. Просто потому, что не понимал, какой в этом смысл.

А дальше все было так:

«…Азеф обозлился, стал грубо обвинять меня, что я не исполняю его инструкций, что своей неумелостью я проваливаю все и всех (в это время в Петербурге произошли аресты БО). Он торопился куда-то по делу и, уходя, назначил мне вечером свидание, чтобы подумать, не оставить ли Рачковского и покончить с одним Гапоном.

Я ничего не ответил тогда Азефу. Все его обвинения были до того несправедливы и он мне стал до того отвратителен, что я буквально не мог заставить себя встретиться с ним.

Я оставил ему записку, что не могу и не хочу ни видеть его, ни слышать, что возвращаюсь в Петербург продолжать дело, как сумею, на основании имеющихся у меня прежних распоряжений.