Бабур (Звездные ночи) - Пиримкул Кадыров

Хан не находил слов для выражения сложных чувств, вдруг вскипевших в душе и требовавших выхода.

— Дайте мне кисть! — обратился он к художнику, и все почувствовали, что хан чем-то недоволен.

Бехзад передал специальный ящичек, где из чашечек с разными красками торчали кисти. Шейбани резко выхватил кисть из чашки с темно-бурой краской. В бытность свою в бухарском медресе он учился и рисованию, умел держать кисть в руке.

Хан всмотрелся в свое изображение, — что в нем исправить? А, вот — борода и усы очень уж жидковаты, они его мельчат, они-то и делают его дюжинным человеком!

— Надо бороду изобразить получше! — сказал Шейбани-хан. И взялся за дело.

Но краски на кисти оказалось слишком много, и борода стала выглядеть скорее куском войлока. С языка Бехзада невольно сорвался болезненный вскрик, будто зуб у него вырвали. Но Мухаммад Салих, сжав художнику запястье, вымолвил тотчас:

— О! Прикосновение кисти великого хана придало еще больше красоты изображению! — И добавил, повернувшись к Бехзаду: — Мавляна, событие сие исключительно важно: сделанного вами коснулся сам великий халиф, Искандер-второй, и смотрите, как все засияло! Молва об этом будет греметь теперь в веках!

«Ничего не дошло! И все испортил… насильник», — подумал Бехзад, но после пышной тирады поэта в голову его пришла иная мысль: «В самом деле… молва не забудет хана, люди со смехом будут пересказывать друг другу, как хан приклеил к ушам своим войлок… Хватит, хватит играть с огнем! Добро, что лишь Мухаммад Салих понял символику цветов».

Бехзад поклонился хану и сказал со скрытым сарказмом:

— Радость моя вознеслась к небесам оттого, что к сделанному художником, вашим рабом, прикоснулась рука не художника, а халифа, замещающего ныне пророка нашего.

— Хвала вам! — милостиво изрек теперь хан.

«Так тебе и надо!» — решил Бехзад, еще раз взглянув на «войлок под ушами».

Судьбы людей, бывает, повторяются почти полностью — касается это частной жизни или государства.

Правда, Хадича-бегим всеми силами старалась не повторять печальную судьбу Зухры-бегим, матери бывшего самаркандского правителя Султана Али-мирзы. Хадича-бегим знала, сколь коварен и жесток в отношении к женщинам Шейбани-хан. И потому она так крепко заперлась в цитадели Ихтияраддин. Но силы были неравны. На семнадцатый день осады крепость пала.

Когда нукеры Убайдуллы Султана, взламывая двери, добрались до внутренних покоев, неожиданно явилась оттуда сама Хадича-бегим, пышно разодетая, в высокой остроугольной шапке, с огромной жемчужиной на верхушке. Потные нукеры опустили сабли, замерли оцепенело перед царственно-статной женщиной. Хадича медленно приблизилась к ним, нукеры отстранились, давая ей дорогу, и она высказала пожелание увидеть военачальника.

Нукеры вывели ее во двор, где на коне восседал Убайдулла Султан. Окруженная рабынями Хадича слегка поклонилась ему и начала неторопливо:

— Могучий, волей судьбы мы у вас в плену, и я прошу препроводить меня к повелителю Шейбани-хану!

Убайдулла многозначительно переглянулся с Мансуром-бахши, улыбнулся насмешливо:

— Повелитель наш, хан, поручил передать предназначенные для вас слова.

— Слушаю вас, могучий султан!

Среди беков Убайдуллы Султана находился ишан в белой чалме. По знаку Убайдуллы Султана Мансур-бахши и ишан слезли с коней. Мансур-бахши в чалме со златотканым воротником и красных сапогах выглядел бравым женихом. Человек семь-восемь джигитов, изображая дружков жениха, окружили его.

И тогда Убайдулла Султан торжественно обратился к Хадиче-бегим:

— По велению великого имама мы выдаем вас замуж за Мансурбека!

— А бегим как будто знала, нарядилась! — громко засмеялись приближенные.

Хадича-бегим с ужасом взглянула на темное рябое лицо Мансура-бахши, толстую нескладную его фигуру.

— Я… я сама хочу поговорить с повелителем…

— Э, у хана нет для этого времени, уважаемая…

— Но ведь я тоже из царской семьи! Меня вы не смеете оскорблять!

— Наказывать тех, кто происходит из семей развратных шиитов и рафизитов, — дело благое, богоугодное!

— О султан, и у вас, наверное, есть мать. Отнеситесь с уважением хотя бы к моим материнским годам…

— Моя мать не совершала таких гнусных преступлений, как вы. Да и какая мать, став бабушкой, могла бы убить внука? А кровожадная Хадича-бегим пролила кровь Мумина-мирзы!

Хадича-бегим утратила горделивую осанку, поникла, руки ее в бессилии повисли, как плети.

И тогда Убайдулла Султан приказал нукерам:

— Ведите ее в ичкари. Пусть теперь ее заставит прозреть Мансур-бахши.

…Как только прочли свадебную молитву, Мансур-бахши выслал из гарема рабынь и остался наедине с Хадичой.

Долго потом, до глубокой ночи, слышны были ее пронзительные крики и вопли, — казалось, бегим подвергали нестерпимым мукам.

В полночь, подталкивая впереди себя Хадичу-бегим, вышел из гарема Мансур-бахши. Женщина едва стояла на ногах. Они направились в глубину освещенного луной двора крепости.

— Золотой цветок, — шептал на ходу Хадиче-бегим Мансур-бахши. — На нем золотой соловей есть. В клюве бриллиант. Если не найдешь их, то будет тебе еще хуже, чем было сейчас. Ищи! Быстро! Быстро!

Хадича-бегим помышляла сейчас только о спасении жизни. Поэтому, не раздумывая, повела она Мансура-бахши к подземному кладу, спрятанному в укромном месте крепости. Туда вела потайная дверца, скрытая в стене, — стена эта огораживала водоем, предназначенный для хранения питьевой воды.

В подземелье бахши зажег факел, осветивший несколько поставленных в ряд сундуков. Обессилевшая Хадича-бегим с трудом стала открывать их своими ключами. Два сундука были заполнены доверху серебряными монетами, один — золотыми. В третьем хранились серебряные рукоятки сабель и кинжалов. В остальных — драгоценные женские украшения. Глаза Мансура-бахши загорелись, руки алчно перебирали богатства сундуков. Потом он успокоился, задумался на миг.

— А где золотой цветок? Где роза с изумрудными листьями? — спросил грозно.

Переворошили все вверх дном, но цветка не нашли.

— Горе мне, горе! — завыла страдальчески Хадича-бегим. — Украли цветок. Последнюю надежду унесли. Пропала я теперь! Ах! Пропала!

— Молчи! Привыкла своими ахами и вздохами обманывать Хусейна Байкару. А меня не обманешь. Найди цветок! Ну, куда спрятала?

— В этом сундуке был…

— Врешь! Спрятала его, видно, еще куда-то. Показывай сейчас же!

Мансур-бахши грубо схватил Хадичу-бегим и потащил ее вон из подземелья к берегу водоема.

— А ну, показывай! Меня ты не сможешь обмануть!

— Я не обманываю вас, господин. Меня обманули! Ах, видно, наступил для меня час расплаты. На что только я не шла ради Музаффара-мирзы! И сын бежал, обманул меня. На все эти муки обрек меня собственный сын! Родной сын!

— Но золотой цветок не дала ты и сыну! Ты его спрятала! Сам повелитель сказал мне: «Есть соловей с бриллиантом в клюве». И я дал слово, что найду цветок с золотым соловьем и преподнесу в дар хану. Сейчас же найди его!

— Но ведь если украли, то как же найду?

— Не найдешь? Не хочешь! Так вот тебе!

Мансур-бахши толкнул Хадичу-бегим, и она упала прямо в водоем с ледяной водой. Злобно смотрел, как захлебывается, как тонет она. Потом протянул руку схватил за волосы и вытащил из воды. С трудом поволок ее в сторону гарема.

Три дня продолжались пытки, но золотой цветок так и не нашелся. На четвертую ночь Хадича-бегим скончалась в спальне Мансура-бахши.

Не научился на опыте предшественников-завоевателей и могущественный, умный, хитрый, Шейбани-хан.

На берегу Мургаба он попал в окружение грозного тридцатитысячного войска иранского шаха Исмаила.

В холодный и пасмурный зимний день он повел на шаха Исмаила своих нукеров в полной уверенности, что вот-вот одержит еще одну победу. Час назад, всего лишь час назад он, Шейбани, превосходил своего врага и в численности, и в боеспособности войск. Ведь по сведениям — точным, как всегда было у Шейбани-хана, — шах Исмаил держал около Мерва двенадцать тысяч, и эти двенадцать тысяч в течение месяца дрогли от холода и сырости позднеосенней, а лучше сказать, уже зимней поры. А Шейбани-хан заперся в крепости Мерв с пятнадцатью тысячами сытых, обогретых, хорошо вооруженных нукеров и ждал своего часа, когда ударит он на изнуренную, ослабевшую армию Исмаила.

Но на всякого хитреца найдется хитрейший!

Если бы Шейбани-хан знал, с каким сильным и коварным врагом имеет дело на этот раз, он бы не выскочил из-за крепостных стен столь опрометчиво. Но слава побед притупляет чувство осторожности. Уступчивым слабаком выглядел шах Исмаил год назад, когда Шейбани, после взятия Герата, повел свои пятьдесят тысяч во внутренний Иран и с ходу захватил города Астрабад, Гурган и Керман. Шах Исмаил воевал тогда на западе с турецким султаном Баязедом И и потому не смог помешать насильнику с севера. А насильник неистовствовал! В Гургане и особенно в Кермане жили ненавистные Шейбани-хану шииты; он разрешил своему войску ограбить дочиста эти города, призвал безжалостно убивать вероотступников-шиитов, а их мечети оскверненные разрушить и сжечь. Это была не просто грабительская война, унесшая тысячи жизней и оставившая после себя страшные разрушения, она была еще и религиозной, — поражение в ней привело шаха Исмаила, фанатичного шиита, в особенное неистовство. Но в ту пору шах вынужден был подавить в себе гнев и отправил к Шейбани-хану посла с миролюбивым письмом и дорогими подарками, в коем признавал его властелином Мавераннахра, а также уже и Хорасана, и призвал хана к добрососедским отношениям.