Судьба — солдатская - Борис Орлов

Саша не заметил, как подошел со стороны огорода к дому Мани. Спрятался за ствол старого, давшего от корней молодые побеги тополя. Отсюда на него глядело освещенное лампой незанавешенное окно. В окне плавали люди-тени. Был виден стол, а на столе… вытянувшаяся, со сложенными на высокой груди руками… Маня. Рядом, уронив на край стола голову, сидела ее мать. Как каменный, стоял отец и все глядел на закрытые глаза дочери. Тут же был и его сын — Прохор.

Сашу затрясло. Пятясь, он отошел от тополя и, озираясь, будто крал что, побежал вдоль огородов к своему дому. В сарае он долго лежал, перебирая в памяти все, что было у него связано с Маней, а потом, под утро уж, забылся и уснул.

Разбудил Сашу отец. Рано утром.

— Слазь, немцы пришли, — сказал он так, будто гитлеровцы приехали к нему в гости.

Саша вскочил на ноги и, больно ударившись круглой, в раскосмаченных вихрах головой о торчавшую перекладину, присел. Надел рубаху, натянул брюки и вслед за отцом побрел в комнату.

Надежда Семеновна и Валя стояли у закрытого ставнями окна и встревоженно вглядывались в щель между створками. Стал смотреть, вытягивая шею из-за Валиной спины, и Саша.

Немцы остановились перед самой деревней. Они были на двух машинах. В большом грузовике с желтыми деревянными бортами и сдвинутом к кабине шофера пологом сидели на скамейках солдаты. Из-за грузовика выглядывала легковая машина. Около нее стояли, поблескивая погонами, два офицера. С кузова спрыгнули солдаты и побежали, охватывая деревню.

— Эсэсовцы, — бросил Георгий Николаевич, умевший различать гитлеровцев по форме.

Саша посмотрел на Валю, и в ее глазах прочитал тревогу. Ему вспомнились газетные статьи, которые он торопливо, с недоверием пробегал в Пскове. В них много рассказывалось о зверствах гитлеровцев на временно оккупированной земле, но в это мало ему верилось. «Пропаганда», — думал тогда Саша. Сейчас же, когда гитлеровцы предстали пред его очами, он испугался их. С робкой надеждой на милость вспоминал об отцовской справке. Никак не мог понять отца — его незлые слова стучали в висках и пугали еще больше, чем гитлеровцы. Догадывался, что самое страшное в жизни только начинается. «В Полуяково бы надо перебраться было, к дяде. Не успел… Там меня никто не знает, переждал бы…», — со стоном в душе подумал вдруг он и тут же неожиданно для себя сделал вывод, что уйти, по существу, некуда — гитлеровцы на Псковщине всюду — и что надо смириться и как-то пережить это время. Саша снова посмотрел на Валю. Та не спускала глаз с немцев, хмурясь, упорно стояла на подживающей ноге. «Пробует, сможет ли уйти», — вздохнул Саша, и им овладело странное чувство, в котором к боязни за свою жизнь примешалось самолюбивое — не новое для него — ощущение, что Валя в силу именно этих событий может оказаться в его власти, хотя ключа к ее сердцу он так и не подобрал.

Грузовик, пропустив вперед легковую машину, на тихой скорости въехал в деревню. Солдаты, ощетинившись автоматами, надменно посматривали на избы.

Георгий Николаевич отошел от окна. Оглядев домашних, сказал с простодушной ухмылкой:

— Что вы, как покойники? Нас-то они не тронут. При мне же от них бумага… — и сунул руку в нагрудный карман.

Жизнь Георгия Николаевича, после того как он ушел с отступающими разбитыми частями белогвардейцев в Эстонию, сложилась трудно. Под влиянием антисоветской пропаганды он утвердился в мысли, что вернуться домой нельзя. Объявленная Советским правительством амнистия, внушала белоэмигрантщина, обман — вернетесь и… расстреляют… В буржуазной Эстонии Момойкину пришлось батрачить у зажиточных хуторян. Мыкал горе. Обиды сносил молча — чуть что, кому не лень, корили бездомником. Одно время подумывал завести семью, да кому он такой, голодранец, нужен. Разъедала тоска по родному краю, по близким… Когда в Эстонии восстановилась Советская власть, еще больше приуныл. Спать ли ложился на временную, чаще из охапки соломы постель, шел ли в поле гнуть на хозяина спину — хуторяне были тогда еще в силе, — все казалось ему, что вот «придет чека и арестует» его за службу у белых. Но работники НКВД не приходили. Момойкин им был не нужен. У них хватало настоящей работы. Бездомный и нищий, он изводился от тоски по дому, и вот однажды, месяца за полтора до нападения Германии на СССР, решился на отчаянный — в его представлении — поступок: взяв свои бумаги, Момойкин сам пришел в НКВД. Начальник слушал его внимательно, сначала был с ним сух и официален, а потом, когда узнал о нем все, сказал: «Что же вы боялись нас? Мы не звери. Советский Союз — это государство рабочих и крестьян. Там вас поймут. — И, порывшись в книгах и брошюрах на этажерке, вручил Георгию Николаевичу тонкую, как тетрадь, книжицу. — Заполните бумаги, которые вам дадут, — сказал он сочувственно, — мы установим вашу личность, а потом будем решать вопрос до конца. Сейчас пока живите здесь. Почитайте на досуге брошюру, которую я вам дал. Кстати, и грамоту вспомните. Читать-то не разучились?.. Ну вот, из нее вы много узнаете о Советской стране». — «Добрый… — идя из НКВД, со слезами умиления думал о нем Георгий Николаевич. — Понятливый…» После этого Момойкиным овладело нетерпение. Он вел счет каждому дню. Наконец устав ждать вызова, пришел туда сам. Но сержант-дежурный грубо ответил: «Ждите». Вдогонку уходившему Момойкину проворчал: «Не личности бы надо ваши выяснять, а в расход вас… Поди, все руки в крови от защитников революции…» Момойкина знакомое со службы в белогвардейской армии и давно уже забытое слово «в расход», означавшее в устах его ротного командира расстрел, вогнало в страх.

Больше в НКВД он не ходил… Наступила вторая половина июня. И вот, отчаявшись, истерзав себя страхами, Георгий Николаевич сложил в чемодан немудреные свои вещи и на станции сел в поезд, который шел на Псков. «Погляжу хоть глазом, что с Надеждой, с детьми, а там… — и махнул на все рукой, — что будет. Так тоже не жизнь». Но чем ближе поезд подходил к старой границе, тем меньше в вагонах оставалось гражданских, тем больше появлялось военных — пограничников, пехотинцев, артиллеристов… Сердце Георгия Николаевича, который всю жизнь только раболепно подчинялся, которого всю жизнь только затаптывали богатые люди, сердце его заныло в боязни, что ослушался и поехал без разрешения. На каком-то полустанке он тихо оставил поезд и направился пешком обратно к хуторянину, у которого работал, — не имел на билет денег… А тут началась война. И когда в Латвию, а потом и в Эстонию ворвались гитлеровцы, хозяин сказал Момойкину: «Немцы идут освобождать твой народ от большевиков. Молись за Гитлера: когда его армии возьмут Псковщину, тебе наконец удастся попасть домой». Георгий Николаевич несказанно обрадовался. С мстительным озлоблением вспомнил сержанта-дежурного. Теперь он, тратя скудные денежные сбережения, каждый день бегал к киоску и покупал местную газетенку на эстонском языке. Просил дочку хозяина прочитать, что пишут о продвижении немецких войск. И когда наконец Момойкин узнал, что гитлеровцы взяли Псков, ему показалось, что вернулось к нему счастье. Собрав документы, Георгий Николаевич побежал к немецкой администрации, объяснил, кто он, и попросил справку, что, мол, ему разрешается ехать в родное село, где у него семья. Офицер из комендатуры нетерпеливо, с презрительной усмешкой выслушал его и сказал по-немецки эстонцу-переводчику, что «это прекрасный экземпляр» и что такие люди сейчас будут нужны Германии там, в России. «Мы дадим вам такую бумажку», — шутливо заверил он Момойкина и тут же нащелкал ее на машинке сам, импровизируя текст.

Георгий Николаевич вынул из кармана справку, в силу которой он верил, и снова подошел к окну. Простодушно посматривал то в щель, на немцев, то на свой спасительный, как ему казалось, документ. Валя понимала его состояние и злилась. Вспомнились вчерашние опасения, когда подумала, что Момойкин-старший может и выдать, но все же не вытерпела и сказала, чуть краснея:

— Справка эта, Георгий Николаевич, такая, что вам мало от нее радости будет. — И через паузу добавила, посматривая, как на врага, на Сашу: — Честный гитлеровцам служить не станет, потому что Родина дороже всего… Потом, не век им здесь быть — наши-то все равно придут. Тогда ведь ответ держать придется.

Каждый понял Валю по-своему. Сашина мать сказала, что, может, надо это бумагу выбросить. Сам Георгий Николаевич насупился. Им овладело беспокойство: угрожает… Ему и в голову раньше не приходило, что Красная Армия еще вернется. Потом, он совсем не думал, что ехал сюда работать на немцев. Он только видел в этой бумажке свой щит. И Георгию Николаевичу стало не хватать воздуха. Надежда на семейное счастье, на тихую жизнь, о которой он так мечтал долгие годы и которую вот обрел, — все это представилось ему вдруг шатким, призрачным. Будто пригрезилось во сне, и вот, просыпаясь, осознал он, что это — сон, а раз сон, то, как откроются глаза, все уйдет, исчезнет и, как жил долгие годы, окажется он один-одинешенек…