Через розовые очки - Нина Матвеевна Соротокина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Узнай отец, что Даша его подслушивает, он бы в краску впал, а может быть в бешенство. Но эти натуралистические байки не только не принизили образ отца, но окончательно убедили Дашу в том, что отец и вышеозначенные американские писатели — люди одной крови.
И вот теперь этот потомок Лондона и Хемингуэя заламывает в истерике руки, явно трусит и призывает вместе с ним трусить Дашу, а поскольку она не соглашается, он призывает в помошники образ матери. Уж она‑то здесь никак не помошница.
Любила ли Даша мать? Да. Очень. И тем тяжелее было в детстве сознавать, что у нее не хватает на дочь времени. То и дело Даша оказывалась у бабушки, и закидывали ее туда не на вечер и не на день, а на недели и месяцы. Отец был "в поле", мать занята под завязку. Позднее, оценивая свое детство и стараясь быть объективной, Даша решила, что мать была весьма средней актрисой. Отсутствие яркого таланта с лихвой возмещалось творческим горением и безотказностью. Мать играла в детском театре, но при этом без конца ездила со сборной труппой в колхозы на уборочную или посадочную страду, на кондитерские и прочие фабрики, на вручение премий ткачихам и на присягу в воинские гарнизоны. Амплуа — принцесса, вечно юная дочь царствующего отца. Фижмы она меняла на сарафан, кокошник на сари, и, украсив свой чистый лоб круглой, похожей на конфетти, родинкой, все так же томно поднимала голубые глаза и сияла зрителям белозубой улыбкой. В кино не снималась, не звали, а на радио всегда была желанной гостьей — и все о любви, о любви.
Так она жила и потихоньку старела, кожа на юном лице усыхала и сжималась в морщинки. Мать говорила: ах, не играть мне ни Джульетту, ни Анну Каренину, с трона принцессы я сразу пересяду в кресло благородной старухи.
А потом она ушла. В ярком шарфике, в мягкой фетровой шляпке, никто не носил шляпы, а она носила, во французских туфлях на очень высоких каблуках и с дорожным чемоданчиком в руке — ушла, чтобы расстаться навсегда. Автобус спешил на очередной объект, в котором ждали развлечений, и уже на подъезде к клубу столкнулся с самосвалом. Шофер самосвала был пьян. Из труппы погибла только мать, другие отделались ушибами и сломанными конечностями.
Даше было двенадцать лет, когда они "расстались навсегда". Этой фразой отец в разговорах с дочерью заменил корявое для детского слуха слово смерть.
Честного и безответственного отца надо пожалеть — приказала себе Даша.
— Ладно, если мама так хочет, я поеду с тобой. Вам лучше знать. Когда едем?
— Завтра. В крайнем случае, послезавтра. Ты сейчас напишешь заявление в ректорат, что в связи со здоровьем тебе необходим академический отпуск. Я сам отвезу заявление.
— Тогда давай собираться? — Даша произносила слова механически, не веря, что все это всерьез.
— Я уже собрался. А ты возьми только самое необходимое. Пальто и сапоги тоже возьми, не важно, что сейчас лето. Ну и белье, кофты, разумеется…
— Пап, а как же квартира, вещи?
— С завтрашнего дня здесь будет жить совершенно чужой человек. Впрочем, не совсем чужой, а племянник Лидии Кондратьевны, из Саратова. Он какой‑то бизнесмен или вроде того, словом, состоятельный человек. Ты помнишь Лидию Кондратьевну?
— Нет.
— Да, да, конечно, нет… Откуда тебе ее помнить? — отец неожиданно смутился, боясь, что в запале сболтнет лишнее. — Знаешь что, давай спать, уже два часа. А завтра встанешь, барахло в чемодан покидаешь, и порядок.
Он уехал рано, а вернулся много позднее, чем обещал. Вид у отца был донельзя измученный. Из первых же его слов Даша поняла, что события сегодняшнего утра вывернули вчерашний разговор наизнанку.
— Я был в ректорате, поговорил. Разумно поговорил. Тебе не следует бросать институт. Более того, ты можешь опять перевестись на вечернее отделение и пойти работать на кафедру. Ставка лаборантки у них осталась. Это, конечно, копейки, но в нашем положении мелочью не брезгуют.
— Значит, мы не едем?
— Ты не едешь. Ты остаешься в Москве.
— Значит, у нас не будет жить племянник из Саратова?
— Как же не будет, если он мне уже деньги вперед за целый год заплатил. В долларах, разумеется. Я ему уже и ключи отдал.
— А ты скрытный человек, Фридман, — сказала Даша, очень точно копируя интонацию покойной матери. — Ты эгоист, который думает только о себе, а людей просто ставит перед фактом.
Уже веки набухли слезами, а по рукам, по их тыльной стороне, пробежали мурашки, словно током обожгло. Теперь достаточно одного неверного слова, и она разревется в голос. Отец знал это состояние дочери и обычно умел упредить бурю. Подошел бы, погладил по плечу и сказал бы нечего ни значащую фразу: мол, успокойся, моя девочка, или вечную присказку совковых неудачников — все будет хорошо, но вместо этого он встал столбом у окна и, внимательно всматриваясь в подробности уличной жизни, тоже мне, Штирлиц, понес сущий вздор:
— Не следят, и на том спасибо. И это правильно, что она тут, а я — там. Они ее не знают. И никому в голову не придет нас соединить.
Это была идея отца, дать Даше фамилию матери. Видно, с самого первого часа он готовил дочь в принцессы, если не в театре, то в жизни. А зачем принцессе еврейская фамилия?
Даша уже ревела в голос, а он все бубнил на той же ноте:
— Я использовал запасной вариант и снял тебе комнату. В коммуналке, в центре. Там все рядом — и метро, и автобус. Хорошая комната, теплая. Сюда — ни ногой! Это запомни как лозунг! Ни ногой! И нас не найдут. Денег я тебе оставлю не так, чтоб шиковать, но бедствовать не будешь. Я бы тебе все оставил, но не исключено, что мне
