Фарьябский дневник - Виктор Носатов

– Ой, милый, да что обо мне писать. Внучат я жду, так что некогда мне.

Аркадий широким жестом открывает дверь:

– А вот и внуки твои, бабушка…

Они купались в лучах своей любви, но нет-нет, да и возникала у него тревожная мысль, что все это может скоро кончиться. Лена не понимала, отчего внезапно грустнели его глаза и он замолкал, не желая тревожить ее своими мрачными мыслями.

Он вдруг отчетливо вспомнил разговор с отцом, прошедшим дорогами Великой Отечественной, в один из своих отпускных, беззаботных дней.

– Батя, что ты чувствовал и видел на фронте? Что такое война? Каково на войне солдату?

Отец недоуменно посмотрел на сына.

– Мне трудно ответить тебе на эти вопросы, сын, – задумчиво сказал он. – Да и не к чему тебе это знать, дай-то Бог, чтобы ни тебе, ни твоему сыну воевать не пришлось. Ведь недаром я свою кровь проливал да смерть за плечами чувствовал…

Сегодня он на себе почувствовал дыхание смерти и подумал:

«Нет, гады, меня голыми руками не возьмешь, я очень нужен своей жене и своему сыну. Не может такого быть, чтоб меня убили. Ведь жизнь так прекрасна».

Боевую машину резко тряхнуло, и, больно стукнувшись головой о резиновый налобник прицела, офицер вдруг очнулся из забытья. Стрельбы не было слышно. Всмотревшись в прицел, он узнал развалины кишлака перед въездом в их временный лагерь. Вскоре машина, изрыгнув клубы гари, замерла в капонире.

Офицер медленно открыл башенный люк и, не торопясь, выбрался на свежий воздух. Лег на охлажденную от быстрой езды броню, уткнувшись головой в брезентовую скатку.

Солнце уже зашло, и долина стала быстро заполняться чернильно-черным, непроницаемым мраком. С гор подул прохладный живительный ветерок.

– Как все-таки хороша жизнь, – вслух сказал он, всем телом ощущая еще отголоски боя и той непонятной и тем более страшной душевной боли, которую успел прочувствовать за неполные полчаса боя и небытия.

– Товарищ старший лейтенант – ужин готов, – позвал его сержант к огоньку, разожженному в глубине оврага.

Стоя на броне, он размял ноги и, легко спрыгнув на бруствер, подошел к костру. От подогретых на солярке банок с тушенкой и кашей шел аппетитный парок.

Солдаты, не дожидаясь его, уже поужинали, и теперь оживленно, то и дело прерывая друг друга, вспоминали о наиболее жарких эпизодах боя.

Наклонившись к огню, командир взял оставленную ему банку, кусок зачерствевшего хлеба и с жадностью стал все это поглощать. Только опорожнив половину банки, он вдруг с удивлением отметил, что его бойцы почему-то молчат, что-то разглядывая у него на голове.

– Товарищ старший лейтенант, а ведь у вас седина выступила, ей-Богу. – Сержант порылся в своем вещмешке и, вытащив оттуда на свет божий разрисованное цветами круглое зеркальце, явно принадлежавшее раньше афганской моднице, подал его офицеру.

В ярких бликах костра тот разглядел посеребренные пряди волос.

В эту ночь он долго не мог заснуть, ворочаясь с боку на бок. Тогда же у него родились первые «афганские» стихи, полные боли и жажды жизни.

Да, он очень сильно хотел выжить в этой до конца не понятной человеческой бойне, но никогда не прятался за чью-то спину, а, наоборот, смело шел туда, где было всего труднее и опаснее.

Собираясь блокировать высокогорную базу моджахедов, начальник мотоманевренной группы решил оставить его для руководства обороной лагеря, но Аркадий настоял на том, чтобы его взяли на очередную операцию.

Как всегда, он со своими бойцами двигался в передовом отряде. Все было спокойно, пока колонна шла по долине. Но лишь только головной отряд начал подниматься по серпантину на перевал, горы ожили. Гулкое эхо стрельбы покатилось по ущельям. В это время вздыбился передний бронетранспортер. Искореженное колесо вместе со ступицей, описав крутую дугу, грохнуло по корпусу боевой машины.

Офицер в считанные секунды оказался на месте оператора-наводчика и уже внимательно осматривал подступы к перевалу.

Засад было несколько, это стало ясно по грохоту, который доносился и с перевала и от подножия. Тех, кто засел на перевале, он разглядел сразу же. Из-за груды камней, возвышающихся в самой верхней точке перевала, то и дело выглядывали боевики, ведя огонь по наскочившей на мину машине. Разметав засаду несколькими осколочными гранатами, он ринулся на помощь бойцам подбитого бронетранспортера, но тот, внезапно дернувшись, пошел вперед без посторонней помощи. Выйдя на перевал, он остановил машину и, высунувшись под прикрытием люка, осмотрел место боя в бинокль. Где-то на середине серпантина шел упорный бой, горела транспортная машина. Душманы выбрали позицию для засады на господствующей высотке и почти беспрепятственно обстреливали большую часть колонны. Связавшись с первым бронетранспортером, Аркадий поставил наводчику задачу главным калибром уничтожить засаду. Сам начал наводить в цель орудие «Гром». Здесь нужна была ювелирная точность. Ведь при малейшей ошибке граната могла разорваться среди своих. Первая граната, перелетев через головы моджахедов, гулко разорвалась в глубине ущелья. Вторая и третья угодили в цель. По метавшимся в панике душманам ударил крупнокалиберный пулемет, довершая разгром. Бросая оружие, оставшиеся в живых боевики ушли в горы. Столкнув догорающий грузовик в пропасть, колонна продолжала движение.

«Если такие засады враги устраивают в предгорье, то что ждать дальше?» – подумалось ему. – «Уж лучше бы в лагере остался, какого черта напрашивался?» – продолжала давить малодушная мысль.

Чтобы взбодрить себя, он оглядел своих сосредоточенных, готовых ко всему, парней и твердо сказал себе: «Они доверили тебе свою жизнь, свое будущее, и твоя задача сделать все возможное и даже невозможное, чтобы не только остались живы, но могли осуществить свое основное предназначение – посадили дерево, воспитали сыновей, могли и дальше защищать Родину!».

– Ребята, смотрите внимательнее, – вслух сказал он, хотя прекрасно знал, что каждый из его бойцов превратился в глаза и уши боевой машины.

Дорога поднималась все круче и круче вверх, заставляя двигатели машин рычать все громче. Немилосердно жгло равнодушное и злое солнце. Казалось, что машины идут по раскаленным углям, так накалились скалы. И ни ветерка, ни малейшей прохлады, хотя кажется, что до соблазнительно сверкающих высокогорных ледников – рукой подать. Чем выше в горы, тем безжизненный ландшафт, не видно ничего живого, ни мха, ни былинки. Только иногда шальная птица поднебесья, оттолкнувшись от скалы, парит высоко над головой, да и то недолго. Сообразив, что железные громады, чадящие соляркой и бензином, явно не по их зубам, камнем несутся вниз, чтобы поскорее забиться в глубину прохладной пещеры.