Букет для будущей вдовы - Вера Русанова

Теперь Марина знала, что Андрей жив, она выискивала его силуэт в толпе, каждый вечер бросалась к почтовому ящику в надежде обнаружить хоть какую-нибудь записку. Но не было ничего. Только трупы троих убийц, троих её мучителей, и их могилы, убранные обычными, совсем не Ван Гоговскими цветами. Она ждала. Теперь она каждую секунду ждала. И только мать до самого конца продолжала ненавидеть экс-зятя каждой частичкой своей больной от ревности души. Она не просто ненавидела - зеленела при одном упоминании его имени. И, ничего не понимая в Ван Гоге, а, соответственно, не имея ни малейшего шанса разобраться в знаках, которые "серийный убийца" оставлял рядом с трупами, свято верила в то, что Говоров жив. Жив негодяй и подлец, мелкий, трусливый мерзавец, бросивший жену с дочерью на произвол судьбы и напрочь забывший об их существовании...

Особенно тяжело стало перед самой её смертью. Ольга Григорьевна тогда как раз вернулась из Москвы, вероятно, узнав на консультации страшный диагноз. То ли её съедала тоска по стремительно тающей жизни, то ли боль, рвущая тело изнутри, но она стала повторять "негодяй", "подлец", "сволочь" по десять раз на дню...

... - По десять раз на дню! - Марина покачала головой и бессильно уронила руки между колен. - Каждый божий день: "Он - подонок!", "Он забыл про вас и думать", "Если бы я могла, придушила бы его собственными руками"... А я все знала и не могла ей ничего сказать. Ни-че-го-шень-ки! Она бы непременно пошла в милицию. Сразу же. Без пальто и без сапог. В одних тапочках побежала бы... Я, наверное, так никогда и не пойму, за что же она его так ненавидела? Ревность, подозрительность - все понятно, но чтобы вот так?!

Леха тихо прокашлялся, открыл кран с холодной водой, быстро набрал половину стакана и залпом выпил.

- ... Во-от... А потом мама исчезла. Пропала прямо из больницы. И вдруг - убийство этой девочки. Потом - женщина в профилактории... Я сначала не могла понять, что происходит. Просто с ума сходила. Подумала даже, что я ошиблась насчет Андрея, что его, на самом деле, нет, и все это - просто чудовищное совпадение. А потом прикинула: этих троих убрали в ноябре. Одного за другим. Быстро и без церемоний. А девочка была уже в декабре. После паузы, понимаете? Дальше я подумала, что не одна я такая умная, что кто-то ещё мог догадаться про Ван Гога. Может быть, какой-нибудь ненормальный...

- Мозг психически больного возбуждает идея убийства, - пробормотал Митрошкин себе под нос цитату то ли из триллера, то ли из популярного учебника по психиатрии. Я поняла, что ещё пять минут и придется просить у хозяйки "Анальгин" - голова раскалывать от боли.

- Может быть, и так, - Марина кивнула. - Я не знаю, кто это продолжил: маньяк или совершено нормальный человек, преследующий какие-то свои цели. Но одно точно: он уловил систему, а Андрей теперь боится показаться мне на глаза. Теперь он не сможет оправдаться, теперь у него нет внутренней уверенности в том, что он прав... Он не трогал этих женщин, поверьте мне!

Что тут ещё можно было сказать? Простились мы неуклюже и скомкано. Я даже не завязала толком ботинок, выскочила на лестничную площадку с болтающимся шнурком. Леха забыл на кухне сигареты, но, естественно, не стал возвращаться. Ключ в замке повернулся сразу же, а, когда мы вышли из подъезда, и шторы на всех окнах были плотно задернуты. И тут Митрошкин сказал интересную вещь:

- Ты знаешь, а мы ведь её не только успокоили, мы дали ей чуть-чуть побыть счастливой?

- О чем ты говоришь? - я присела на корточки и принялась как следует затягивать шнурок.

- Маринка никому не могла сказать, что Андрей жив, что он её любит, что он за неё отомстил, а нам сказала. Сказала вслух. И теперь мы тоже уверены в том, что он - отнюдь не подонок и не сволочь.

- Страшно это все...

- Да... Особенно, если учесть, что кто-то пристроился к убийствам. Выходит, ты в самом начале была почти права, когда разрабатывала эту свою бредовую версию с Шайдюком... Три убийства совершает один человек. Он мстит за изуродованное лицо жены и воздает убийцам по заслугам. Следующих двоих убивает другой. Причем улавливает систему настолько точно, что останавливается на пятом трупе. Пятеро заявлено в "Едоках картофеля" ровно пять человек убито. Три женщины, два мужчины. Все!

- Сплюнь три раза через левое плечо!

- А что толку теперь плеваться?.. Повезло ему, конечно, что Андрею надо было рассчитаться с двумя мужиками и одной бабой. Ведь могли запросто и три мужика первыми жертвами оказаться. Что тогда делать?

- Другую картину подбирать, - я снова присела: теперь уже развязался второй шнурок. - Это нам, а не ему повезло, что мы сразу на "Едоков картофеля" наткнулись. А ведь у Ван Гога ещё есть и "Крестьянка, чистящая картофель", и еще, наверное, куча всего с картофельной тематикой... "Крестьянку" я недавно вспомнила, только тебе говорить не хотела. Я по ней к роли готовилась. По ней и по "Крестьянке, возвращающейся домой"...

- О! Вспомнил, что не нравится! - Леха поднял кверху указательный палец, присел рядом со мной и, наконец, привел в порядок обо мои несчастные ботинка. - Почему этот урод, который девушку и Галину Александровну убил, сначала оставил символику "Ночного кафе", а потом уже "Красного виноградника"? Смотри, как логично было бы: с пятерых начали - пятерыми закончили, кафе - символ смерти, эти пятеро по стеночкам и бармен посредине. Все, круг замкнулся! Но он почему-то сначала оставляет бильярдные шары, а потом уже виноград?.. Может, конечно, он совсем шизик?

- Может, - согласилась я. Ни думать, ни говорить не хотелось.

Мы пришли домой, разделись в прихожей, переобулись в тапочки.

- Обедать идите! - позвала Елена Тимофеевна с кухни. В голосе её явственно звенели слезы.

- Мам, ты чего? - всполошился Митрошкин. - Из-за того что мы завтра уезжаем, что ли? Ну, мы же не в Африку и не на Северный полюс! Собирайся сама, бабулю в багаж сдавай, да приезжайте в Москву... Ну, мам, ну, в самом деле!

Он своей смешной, вразвалочку, походкой поспешил на кухню. Я пошла за ним.

Лехина мама сидела за столом. У стены на белой клеенчатой скатерти стояла тарелка с хлебом, накрытая полиэтиленовым пакетом, а прямо перед Лехиной мамой лежал раскрытый свадебный номер "Бурды". Бутафорский номер, с которым я ходила "на дело". Раскрыт он был как раз на той странице, где переливалось пеной кружев шикарное платье с кринолином.

- Я, конечно, знала, что ты когда-нибудь женишься. Да и пора тебе. Давно уже пора, - Елена Тимофеевна всхлипнула. - Но... В общем, у самого... у самих будут дети, тогда поймете...

Глава тринадцатая, в которой мы возвращаемся в Москву и пытаемся расставить все точки над "i" в этой истории.

- Хармина! Ириада! - тоскливо и безнадежно повторила я, вжимаясь позвоночником в деревянные перекладинки спинки стула. - Куда же все подевались?

- В жопу, - любезно подсказали из зала. - Или, в лучшем, случае в булочную за "Подмосковными" батонами пошли!.. Такое ощущение, что ты лифчик с трусами не можешь в собственном шифоньере разыскать!

Он порывисто вскочил, выпрыгнул в проход между креслами, и я отчетливо поняла, как кошмарно его ненавижу. Так ненавижу, что готова пристукнуть! Валере (Валерию Сергеевичу) Слюсареву недавно стукнуло тридцать три года, он ставил третий спектакль в своей жизни, был бесспорным любимцем нашего "главного" - Мжельского, и поэтому ему разрешалось делать все, что угодно. Вообще, если бы Валеру не угораздило "увидеть" во мне Клеопатру, я бы, наверное, до сих пор относилась к нему по-человечески.

- Женя, это - "Игра теней", ты понимаешь? Ты, вообще, способна ещё что-нибудь соображать? - он подошел вплотную к сцене и пощелкал пальцами вверх-вниз, вправо-влево. - А ты - царица. Царица, а не дохлая крыса!

После полутора часов сидения в свете прожектора, да ещё и на жестком стуле, я совсем не была уверена в истинности последнего утверждения, однако из осторожности покорно кивнула.

- Ну и что же ты тогда мне здесь творишь? Ты мне за всю репетицию пять слов внятно произнести не можешь? Или, хотя бы, близко к тексту?

- Шесть, - мрачно уронила я.

- Что "шесть"?

- Шесть слов: Хармина, Ириада, куда, все, подевались. И ещё частица "же".

- Нету там "же"! Ни "жо", ни "же" нету! Не написали!.. Ты не опускай глаза, не опускай! По три слова за репетицию произносить будешь, если больше запомнить не в состоянии, но Клеопатру я из тебя вытрясу!

Последнее обещание прозвучало зловеще. Я распрямила плечи, подняла голову и сощурилась на желтый фонарь. Слюсарев стоял чуть поодаль, там, где граница света заканчивалась, и легкая театральная пыль кружилась уже в чуть золотящемся полумраке.

- Ну что? - он повел тощей шеей, как больной остеохондрозом, и вздохнул. - О чем думаем? Элизабет Тейлор себя представляем? Не надо... Я уже объяснял тебе, что эта Клеопатра - не та Клеопатра, что это - не о Клеопатре, вообще.

- Не идиотка - поняла, - злобно пробурчала я себе под нос, но Валера услышал: