Ловец человеков - Надежда Попова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Потом пришли звуки. Ржание лошадей, крики — кто-то кричал друг на друга, спорил, и если прислушаться, можно было бы разобрать слова, но сейчас это значения не имело. Сейчас самым главным было то, что Курт увидел справа — люди, в седлах и пешие, одинаковые и не похожие друг на друга и ничем не примечательные внешне, при виде которых он впервые понял, наконец, окончательно, что он — жив.
— Вы здесь… — шепотом произнес он, облегченно откинувшись назад. — Вы здесь…
— Да, хотя, кажется, поздновато, — хмыкнул второй, убирая пузырек и кивая на замок. — Тут и без нас аутодафе вышло на славу. Только самому-то зачем туда? Бревнышко не так лежало, поправить решил?
Курт нервно дернул углом рта, отвернувшись, и встретился взглядом с Бруно — тот, хмурый, весь черный от копоти, мокрый, с обгоревшими до короткого ежика волосами, сидел на склоне шагах в двадцати, обхватив руками колени, а позади него ненавязчиво маячили двое.
— Пейте, — перевязывавший его человек, отерев руки, отмерил какую-то мутную жижу из фляги в крохотный серебряный стаканчик, поднес к его губам; Курт послушно выпил, подавляя желание немедленно избавиться от того, что образовалось в желудке. Тот кивнул. — Прекрасно. Не вздумайте засыпать.
— Не обещаю, — едва ворочая языком, возразил он. — Сегодня третьи сутки, как я не сплю…
Лекарь Конгрегации посмотрел на него серьезно, заглянул в глаза, нахмурившись.
— Рискуете не проснуться. Уж постарайтесь.
— Не обещаю, — повторил Курт, чувствуя, как солнце жжет кожу, покрасневшую, будто у вареного рака, и даже сквозь повязки было горячо рукам; голова снова стала тяжелеть, требуя вернуться в небытие. — Послушайте, я… должен сказать вам… вон тот человек…
Поняв, что речь о нем, бывший студент подобрался, глядя в его сторону настороженно и мрачно, привстал, и двое позади него синхронно положили руки ему на плечи, усадив на место.
— Его зовут Бруно Хоффмайер, — чувствуя, что беспамятство возвращается, Курт старался говорить быстро, но губы слушались плохо. — Ему я обязан жизнью…
— Мы это учтем, — кивнул второй; лекарь поднял руку, призывая к тишине:
— Не разговаривайте и не тратьте сил.
— Не перебивайте, — закрывая глаза, оборвал он. — У меня нет к нему претензий. Слышите? Запомните это: у меня нет к нему претензий.
— А должны быть?
— И еще… Кто бы ни пришел за ним, не отдавайте…
- 'Не отдавайте' — это в каком смысле? — уточнил второй. — Ты его стянул у кого-то, что ли?
— Вроде того, — вяло улыбнулся Курт, всеми силами отгоняя сон; сейчас, когда стало ясно, что все миновало, когда понял, что — в безопасности, сознание настойчиво требовало разрешения погаснуть. — И я должен сказать ему пару слов…
— Вы должны…
— Я должен сказать ему пару слов, — повторил он настойчиво. — Прямо сейчас… прошу вас…
По резкому шуршанию рукава Курт понял, что второй махнул двоим охраняющим рукой; с усилием разлепив веки, он посмотрел на то, как Бруно остановился напротив, глядя на него с прежней враждебностью, и коротко попросил:
— Не делай глупостей. Ради твоего же блага.
Тот нахмурился, глядя молча и вопросительно, и Курт пояснил, уже почти не владея голосом:
— Не молчи. И не ври.
— Ах, вот как… Спасибо, — зло отозвался Бруно; он перебил, уже сползая в темноту, уже почти неслышно:
— Дурак…
— Уведите, — тихо бросил голос рядом, и он заставил себя собраться, чтобы сказать главное, понимая вместе с тем, что в этом нет никакого смысла:
— Последнее… Местный пивовар, Каспар…
— Подозреваемый — он?
— Да, — выдохнул Курт последним усилием и позволил темноте увлечь себя.
Темнота подступила с готовностью, приняв в плотные, крепкие объятья; сколько довелось пребывать в них, Курт не знал — время остановилось, вместе с тем растянувшись в вечность, и в этой вечности и темной пустоте медленно, искра за искрой, вновь стало разгораться пламя, подступая к нему со всех сторон и, кажется, изнутри него самого. Он рвался, пытаясь встать, уйти, выбраться из сжигающего его жара, но не было сил; а когда, наконец, он сумел приподнять голову, увидел каменные стены и услышал свой крик боли и отчаяния — ничего не было, понял Курт отчетливо, не было Бруно, вдруг явившегося для его спасения, не было зеленого холма, братьев Конгрегации, пришедших за ним, все это было просто бредом, последним усилием умирающего сознания отгородиться от реальности. А реальность была проста и ужасна: он — среди огня, на раскаленном полу замка, один, беспомощный, умирающий…
— Не хочу… — собственный шепот казался криком, горло сжималось, опаленное и высохшее, будто пустынный колодец; он снова рвался подняться, но словно чьи-то невидимые руки удерживали, не позволяя встать.
Хуже всего было то, что временами казалось, будто тело освежает вода, и даже кто-то подносит к губам наполненную водой чашу — огромную, сверкающую, похожую на Грааль из старой книги в библиотеке академии; и он пил — понимая, что это лишь видение, что ничего нет, пил, жадно припадая к ободу чаши, такому же раскаленному, как и все вокруг, глотая кипящую воду. 'Ослепший, воющий от боли кусок мяса' — звучал в голове голос Каспара, когда, озираясь, Курт не видел уже ни камня стен, ни языков пламени, ни себя — ничего, лишь тьму, сжигающую каждую частицу тела.
Потом были голоса — не то ангелов, не то демонов, пришедших по его душу. 'Как он?', - справлялся один. 'Умирает', - отвечал другой. 'Когда же, когда, наконец?', - спрашивал он сам, почти не слыша себя и вместе с тем оглушая себя собственным криком; когда же…
Голоса уходили и возвращались, и раз за разом невидимый кто-то говорил, что он умирает, а смерть все не шла. Огонь терзал, красный бог-хищник терзал тело на клочья, а оно все жило и не хотело расставаться с этой жизнью; и голос Каспара, насмешливый, снова звучал рядом — 'удивительно, до чего живуч человек'…
И снова — 'как он?' — 'умирает'…
Огонь.
Боль.
Сверкающая чаша, наполненная обжигающе горячей водой.
'Опалены десница и шуйца, — диктовал чей-то размеренный голос, — сокрушены ребра числом два, кожа главы рассечена, двоякое уязвление в мякоть бедра и кость подраменную, по видимости, железными стрелами'…
'В общем, дрючком пропертый', - смеялся кто-то в ответ, и первый голос гремел возмущением:
'Пиши, как принято, брат, и постыдись потешаться над умирающим!'; второй голос смущался, затихал, удаляясь, и он ждал, когда те двое закончат составлять отчет о его теле, чтобы, наконец, оставить его на земле и извлечь из него измученную душу. Но голоса смолкали, уходили, а он оставался здесь — среди огня, боли и безысходности.
И еще раз — 'как он?' — 'умирает'…
Огонь.
Боль.
Сверкающая чаша…
'Как он?'…
Голос — тихий, обреченный:
'Я сделал, что мог. Все теперь зависит от него, а он не хочет, не стремится жить. Он сдался'…
Он сдался…
Как просто инквизитор становится малодушным трусом, молящим о смерти…
Он сдался…
Огненного искушения, для испытания вам посылаемого, не чуждайтесь…
Поле, полное росы и огня, под восходящим солнцем…
'Как он?'…
Он сдался…
Снова…
Он снова сдался, и мерзкая усмешка врага почти осязаема, как плевок в лицо; 'трус, молящий о смерти'…
Он не имеет права сдаваться. Однажды запятнав малодушием себя самого и все то, чему клялся служить беспреклонно, сделать это еще раз — просто не имеет права. Чьи бы это ни были голоса, ангельские или дьявольские, они не должны оказаться правыми. Пусть смысла в этом и нет, а из этого огня он должен попытаться вырваться.
Вокруг по-прежнему тьма — все та же, горячая, жгучая, пьющая последние силы; и пусть лишь кажется, что он пытается подняться снова, пусть это лишь бред, пусть видение, пусть на самом деле он все так же прижат к раскаленному камню огнем и смертью — но смерть эту следователь Конгрегации не может, не должен встретить с покорностью и мольбой. С боем — и только так. С дракой, безнадежной, но яростной…
'Как он?'; и тишина в ответ…
Licet omnes in me terrores impendeant, succurram atque subibo[59]…
Огонь.
Боль.
'Боль? — хорошо, боль — значит, живешь'…
'Удивительно, до чего живуч человек'…
