Повелитель вещей - Елена Семеновна Чижова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Вашему сыну грозит нехорошая статья. Дело, Анна Петровна, пахнет терроризмом.
Анна втягивает ноздрями воздух, пытаясь уловить посторонний запах.
Может быть, ее ученик шутит?
Но нет. Он сама серьезность.
– Подготовка к совершению теракта. Налицо косвенные признаки. Все зависит от того, в чьи руки попадет… Ради вас, – он смотрит ей в глаза, – я готов пойти на нарушение.
В ее учительской судьбе это слово сыграло благотворную роль. Вся ее профессиональная жизнь началась с прямого нарушения Трудового кодекса. Анна чувствует прилив веры и надежды. Словно прямо сейчас получила неоспоримое доказательство того, что жизнь в конечном счете справедлива. Основание этого доказательства покоится на монолитном камне лучшей в мире педагогики.
– Надеюсь, мы друг друга поняли.
Анна кивает.
Ловкие пальцы бывшего ученика и будущего спасителя шарят в ящиках стола. Ей стыдно за ужасный беспорядок, который сын развел у себя в ящиках, где всё вперемешку: обрывки бумаги, канцелярские скрепки, половинки сломанных ножниц, разноцветные палочки, кажется, их называют «флешки»…
– Так. – Ученик выдергивает из гнезд спутанные шнуры. Осматривает поверхности. – Вроде бы всё…
Подхватив металлический ящик, направляется к двери.
Анна идет следом. Сейчас, когда первые страхи улеглись, она чувствует некоторое смущение: ученик пришел к своей учительнице – неловко отпускать его без чая. Во всяком случае, надо предложить.
– С вареньем? С вишневым. Или с крыжовенным. Как же я люблю домашнее варенье! Обязательно. – Он широко улыбается. – В следующий раз.
– Ну что ж, – Анна слегка разочарована. – В следующий так в следующий…
– Через неделю… через неделю. Какой у нас день? – беззвучно шевеля губами, ученик считает дни. – Заодно представлю отчет о проделанной работе. Надеюсь, к понедельнику ваше варенье не прокиснет? – Он прижимает металлический ящик к мускулистой груди.
– Не беспокойся. – Анна мельком оглядывает полки, заставленные стеклянными банками. – Оно стерилизованное. Посидим. По-домашнему, на кухне. Расскажешь о своей жизни…
Он бормочет:
– На кухне так на кухне… посидим… Вроде ничего не забыл?
Анна спохватывается: планшет.
Пока она ходила на кухню за планшетом, ее бывший ученик успел поставить ящик на табурет.
– Вы позволите?
Разумеется, Анна позволит. Когда на карту поставлено спасение Павлика…
– Так. А это у нас кто?
Анна заглядывает сбоку. Торопится объяснить, что ничего такого не делала, – она понятия не имеет, что это за очкарик, бог знает, откуда он взялся; может быть, она сама виновата – на что-нибудь не на то нажала…
Но ученик ее не слушает, водит пальцем по экрану. В глубокой задумчивости сует планшет под мышку.
– Не волнуйтесь, Анна Петровна! Выясним. Разберемся.
На дне его отрешенных глаз шевелится что-то теплое – и большое, как тоска о несбывшемся, далеком.
Анна закрывает дверь и выходит на балкон. Смотрит, перегнувшись через перила. По асфальтовой дорожке – с ящиком в руках, с планшетом под мышкой – шагает ее бывший ученик. Он подходит к машине, похожей на маршрутку. Боковая дверь с хрустом откатывается, наружу выскакивают двое – на мгновение Анне кажется, будто эти двое не люди, а маски.
Ученик садится в машину. Люди, похожие на маски, коротко оглядевшись, – следом. Еще мгновение – и маршрутка трогается с места, вливаясь в сплошной поток машин.
Внизу пустой газон, поросший травой и чахлыми кустиками. Словно не было ни ученика, ни маршрутки с темными стеклами, ни этих двоих, у которых вместо лиц – маски, похожие на черные рваные чулки.
С трудом, преодолевая слабость, она доходит до материной комнаты. Ложится на диван.
Ее изможденное сознание плывет, становится нецепким – будто она не лежит на черном кожаном диване, а бредет по какой-то болотистой местности, под ногами хлюпают кочки; с каждым шагом жижа становится все глубже и все гуще. В полусне Анна догадывается: чтобы выбраться на сухое, она должна вспомнить, как зовут ее бывшего ученика.
И вот она уже не в лесу, а в кабинете директрисы, где решается судьба какого-то мальчика. Но самого его нет. Вместо него мать – стоит и слушает, покорно кивая, дергая (будто в такт торопливым кивкам) концы накинутого на плечи платка. То за один конец, то за другой. Анна стоит сбоку. Она видит вспухающую красную полоску там, где шерстяной платок касается шеи.
«Или – вы! Как ответственная мать, – директриса тычет в сторону матери острием великолепно отточенного карандаша, – принимаете неотложные меры. Или – мы, как учебно-воспитательное учреждение, берем эти меры на себя. Либо детская комната милиции с перспективой на подростковую колонию. Либо спецшкола для особо трудных подростков. Я все сказала». – Валентина Дмитриевна вставляет карандаш в пластиковый стакан.
Анна явственно слышит хруст.
Во сне она знает: это не грифель. Так хрустит и ломается судьба. Анна хочет замолвить словечко за невидимого мальчика, но под суровым взглядом директрисы сникает: кто она в сравнении с Валентиной Дмитриевной, многоопытным педагогом?
Между тем тревожный сон не кончается. Вот и он, нарушитель школьного спокойствия, по которому плачет детская комната милиции (за давностью лет Анна не различает его лица – только школьную форму: серый, купленный на вырост костюмчик); поддергивая слишком длинные, наползающие на щиколотки брюки, он идет навстречу матери по длинному школьному коридору. Мать обнимает его за плечи. Они заходят за угол. Анна слышит детский крик и отчаянный женский плач.
Она срывается с места, бежит, забегает за угол.
Мать, неловко замахиваясь, бьет сына кулаками. Под градом жалких, сыплющихся на него ударов он кричит:
– Где мои вещи? Отвечай!
Сознание всплывает брюхом вверх, как отравленная рыба. Анна спускает с дивана ноги, всё еще связанные путами сна. Такого же нелепого, как отчаянный крик Павлика:
– Куда, куда ты их дела?!
В дверях – как картина в дубовой раме – его дикое, перекошенное отчаянием лицо.
Анна силится объяснить. Подробно, с самого начала, – про бывшего ученика, который обещал, что это ненадолго, чтобы только стереть все опасное и лишнее…
– Стереть?! Ли… шнее?! – сын захлебывается слюной. – Там… Моя игра! Схемы, заготовки… расчеты…
– Подготовка к совершению теракта, – Анна придает своему голосу суровости. – Это, сыночка, не игра.
Павлик издает короткий стон.
Ее суровость как рукой сняло.
Он – ее плоть и кровь: ее сердце, печень, сосуды; отеки в ногах, ломота в спине, сверчки за ушами. Ее любимый, ее единственный мальчик, ради него она готова на все. Если скажут: предай – предаст; если скажут: убей – убьет…
– Господи, какая же ты… дура! – Сын смотрит на Анну пустыми невидящими глазами.
Анна жмурится. Трясет головой, сбрасывая дрожащий, желеобразный морок, в который ввергнута сыновней жестокостью. И слышит удар входной двери. Не удар, а выстрел.
К счастью, она не убита, а ранена. Тяжело, но не смертельно: мальчик расстроен, не сдержался, выкрикнул первое попавшееся, с детьми такое бывает, особенно с мальчиками… девочки – совсем другое дело, ей не припомнить случая, чтобы какая-нибудь девочка…
Сейчас, когда марлевая повязка на рану наложена, Анна думает:
