Эйнштейн. Его жизнь и его Вселенная - Уолтер Айзексон

Власти Цюриха так хотели удержать его, что подняли его жалованье с прежних 4500 франков, равных его зарплате патентного эксперта, до 5500. Поэтому у тех людей, которые пытались заманить его в Прагу, возникли большие проблемы.

Факультет Пражского университета одобрил Эйнштейна в качестве первого номера в списке претендентов и направил свою рекомендацию на утверждение в Министерство образования в Вене. (Прага тогда входила в состав Австро-Венгерской империи, и такое назначение должно было получить одобрение императора Франца-Иосифа и его министров.) Рекомендация сопровождалась максимально хвалебным письмом от наивысшего авторитета в физике – Макса Планка. В нем Планк отмечал, что теория относительности Эйнштейна “по дерзости превосходит все, что было сделано до сих пор путем умозрительных построений и с применением теории познания, и это можно сравнить разве что с тем, что сделал Коперник”. В комментарии, который мог бы позднее показаться пророческим, Планк добавил: “Неевклидова геометрия по сравнению с этим – детская игрушка”11.

Рекомендации Планка должно было оказаться достаточно. Но все получилось не так. Министерство решило предпочесть второго в списке кандидатов – Густава Яуманна, у которого имелось перед Эйнштейном два преимущества: он был австрийцем и не был евреем. “Я не получил места в Праге, – сетовал Эйнштейн в письме другу в августе, – я был рекомендован преподавательским коллективом, но из-за моего семитского происхождения министерство меня не утвердило”.

Яуманн, однако, вскоре узнал, что был всего лишь вторым в списке претендентов, и возмутился. “Если в университете сочли, что у Эйнштейна больше заслуг и поэтому его поставили первым в списке кандидатов, – заявил он, – то я не желаю иметь ничего общего с таким университетом, который гонится за новизной и не ценит добротность”. Так что к октябрю 1910 года Эйнштейн смог уверенно заявить, что его назначение – дело “почти решенное”.

Было одно последнее препятствие, также имевшее отношение к религии. Еврейство Эйнштейна было, конечно, недостатком, но объявить себя неверующим, то есть не принадлежащим ни к одной религии, означало вообще закрыть себе возможность назначения на должность. Империя требовала, чтобы все государственные служащие, в том числе профессора, принадлежали к какой-то религии. В официальных анкетах Эйнштейн написал, что он неверующий. Жена Фридриха Адлера писала: “В подобных вопросах Эйнштейн непрактичен как ребенок”.

Как оказалось, желание Эйнштейна получить место профессора оказалось сильнее его лени и непрактичности. Он согласился написать в графе “Вероисповедание” – “иудей” и также решился принять австро-венгерское гражданство при условии, что ему будет разрешено остаться гражданином Швейцарии. Это означало, что вместе с немецким гражданством, от которого он отказался (но которое ему опять скоро будет навязано), к своим тридцати двум годам он будет иметь три гражданства (не все из них постоянные). Таким образом, в январе 1911 года он был официально назначен на должность полного профессора с вдвое большим жалованьем, чем то, которое у него было перед последним повышением. Он принял предложение12 и согласился переехать в Прагу в марте того же года.

У Эйнштейна было два кумира в науке, с которыми он никогда до переезда в Прагу не встречался: Эрнст Мах и Хендрик Лоренц. И ему удалось повидаться с ними обоими. Когда он отправился в Вену на процедуру официального представления министрам, он посетил Маха, жившего в пригороде Вены. Борода стареющего физика и проповедника эмпиризма (который так сильно повлиял на членов “Академии Олимпия” и выработал у Эйнштейна скептицизм по отношению к таким ненаблюдаемым понятиям, как абсолютное время) была криво подстрижена, характер – отвратительный. “Пожалуйста, говорите громче, – рявкнул он, когда Эйнштейн вошел в его комнату. – В дополнение к моим другим неприятным чертам я еще почти глухой”.

Эйнштейн хотел убедить Маха в реальности атомов, которую старик давно отверг, считая их вымышленными конструкциями, порожденными человеческим сознанием. “Предположим, что допущение о существовании атомов в газе позволяет нам предсказать наблюдаемое свойство этого газа, которое не может быть предсказано на основе неатомистической теории, – задал свой вопрос Эйнштейн. – Могли ли бы вы тогда принять такую гипотезу?”

На это Мах неохотно ответил: “Если с помощью гипотезы существования атомов можно на самом деле было бы установить связь между несколькими наблюдаемыми свойствами, которые без нее остались бы несвязанными, то я должен был бы сказать, что эта гипотеза была “экономной””.

Это не было полным признанием, но и такой ответ в тот момент устроил Эйнштейна. Его друг Филипп Франк отметил: “На данный момент Эйнштейн этим удовлетворился”. Тем не менее Эйнштейн начал постепенно отходить от скептицизма Маха в отношении любых теорий реальности, не построенных на непосредственно наблюдаемых данных. У него начало вырабатываться, как выразился Франк, “определенное неприятие махистской философии”13. Это было началом важных перемен.

А непосредственно перед переездом в Прагу Эйнштейн отправился в голландский город Лейден, где встретился с Лоренцем. В этом путешествии его сопровождала Марич, и они приняли приглашение остановиться в доме Лоренца и его жены. Эйнштейн писал, что с нетерпением ждет разговора о “проблеме излучения”, добавив: “Я хочу заверить вас заранее, что я не такой фанат теории квантования света, за которого вы меня принимаете”14.

Эйнштейн уже давно восхищался Лоренцем издалека. Прямо перед тем, как отправиться к Лоренцу с визитом, он писал другу: “Я восхищаюсь этим человеком как никаким другим, можно сказать, я люблю его”. Чувство усилилось, когда они наконец встретились. Они беседовали всю субботу до поздней ночи и обсуждали разные вопросы, в том числе соотношение между температурой и электропроводностью.

В частности, Лоренц нашел у Эйнштейна небольшую математическую ошибку в одной из его работ по световым квантам, но на самом деле, как объяснил Эйнштейн, он просто сделал “одну описку в рукописи”, пропустив “1/2”, но позже в статье ошибка была исправлена15. И гостеприимство, и “научные беседы” так понравились Эйнштейну, что в следующем письме он рассыпался в благодарностях: “Вы излучаете столько доброты и доброжелательности, что во время моего пребывания в вашем доме мне даже не пришло в голову думать, что я не заслужил такой доброты и чести”16.

По словам Абрахама Пайса, Лоренц стал “в жизни Эйнштейна фигурой, по значимости сравнимой с отцом”. После такой приятной для него первой встречи с Лоренцем Эйнштейн стал приезжать в Лейден при каждом удобном случае. Атмосферу их встреч описывал их коллега Пауль Эренфест: