Лекции по античной философии. Очерк современной европейской философии - Мераб Константинович Мамардашвили
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сфера, центр которой везде, а периферия нигде, — это, конечно, метафора. А «мысль мысли» Аристотеля — это спекулятивная мысль, философская теза. Теперь понятно, почему Аристотель может сказать, что актуальное реальнее потенциального, а ведь в переводе на наш язык это означает, что реальнее то, чего нет. Скажем, еще нет предмета как целого: ребенок еще не взрослое существо. Для Аристотеля взрослый реальнее, чем ребенок. Именно ребенок вырастает во взрослого, а для Аристотеля взрослый как форма реальнее ребенка. Поэтому он может сказать далее, что теплота есть способность согреваемого. Очень странная формула: он ведь не говорит, как потом, допустим, могли сказать, что есть особая субстанция «теплород», которая свойственна теплым телам, он не говорит, что теплота есть способность теплого, он говорит, что теплота есть способность согреваемого. Поставьте согреваемое тело на периферию, около периферии, и вы должны будете утверждать, что его свойства есть то, что в центре, то, что впереди, что уже есть, и определить качества вещей, явлений, тел можно только через центральные точки, которые есть: они как бы вне, они как бы центр, который влечет к себе другие [точки]. Мы мыслим о теплом теле, и, чтобы правильно мыслить о теплом теле, мы должны мыслить о нем как о способности согреваемого, не теплого, а согреваемого, то есть мыслить о нем в зависимости от центра, который везде.
Это бытие, или «есть», — над ним Аристотель и ломал голову и потом заставил над результатами ломания своей головы ломать голову все последующие поколения философов, физиков, ученых. Почему? Я частично уже говорил об этом: есть — это нечто, которое производит самим фактом «есть», не нашей мыслью, не рассуждением, не будучи звеном в цепи какого-то вывода, а самим «есть», так же как центр: нечто есть, потому что есть центр. То есть <следует> понимать, что центр — это вездесущность бытия, но вездесущность бытия — и в этом та трудность, о которой я говорил, — она есть лик, или индивид, индивидуальность, далее не устранимая и никуда дальше не сводимая.
Беря и осмысливая сферу, которая есть просто оформление, метафора для продумывания основного, пронизывающего всю греческую философию парадокса невозможности мышления или парадокса факта мышления, Аристотель видит в этом то, что он называет индивидами, качествами, или действенностями. Несомненно, мы ничего не можем произвести, производит действенность. Очень простая вещь: мы не можем подумать новую мысль, она может только подуматься действенностью сместившегося, повсюду, во все точки смещающегося центра, его бытие и есть индивидуальное, действенность, или качество. Поэтому через все размышления Аристотеля проходят энергетические термины — «деятельность», «энергия».
Позже у Гумбольдта в лингвистике появляются различения, плодотворно примененные к анализу языка. Гумбольдт говорит, что мы обычно рассматриваем язык как продукты, как совокупность существующих слов, форм и так далее. Это ошибка, говорит он. И не случайно, воюя с этой ошибкой, Гумбольдт возобновляет аристотелевскую терминологию. Я не помню, ссылается ли он в этой связи на Аристотеля или нет, но он во всяком случае использует мысленные ресурсы терминов и различений, выработанных Аристотелем. Он говорит, что язык есть не только эргон, то есть продукты, а еще и энергéйа — деятельность, то есть всегда живая, длящаяся деятельность. Язык не есть набор слов и прочих элементов, которые могут быть выделены в языке, а есть продолжающаяся деятельность, а продолжающаяся деятельность содержит в себе возможность порождения все новых и новых смыслов.
Следовательно, эта деятельность мыслится как порождающая основа: не мы выдумываем слова, а деятельность их порождает (не наша деятельность с языком, а язык как деятельность). В некоторых современных лингвистических теориях и рассуждениях термин «деятельность» подхвачен, но он употребляется в его наглядном, видимом нам операциональном смысле: под деятельностью мы всегда имеем в виду деятельность кого-то (например, человека), и это берется в качестве понятия, которое используется для теоретических построений. А в действительности это радикально противоречит как смыслу этого слова у Аристотеля, так и сути дела. Речь идет не о деятельности человека, не об активности человека, а о том, что есть и что мы можем только так называть, что является деятельностью, то есть о бытии. Нечто само порождает, не мы. Бытие не есть просто готовые продукты бытия, оно длится за каждым продуктом и является тем, что Аристотель называет деятельностью. И мы должны уметь ухватить в мире не только предметы, порожденные в нем. Мир ведь состоит только из предметов, порожденных в нем: все, что мы увидим в мире, будет порожденным предметом, то есть продуктом, или «эргоном» (в терминах Аристотеля), но мир не только это, мир еще и деятельность.
Аристотель как бы говорит, что, если есть деятельность, мир всегда состоит из совокупности невидимых точек, назовем их условно субстанциональными точками, точками действенностей, или качеств. В тех частях своего учения, где Аристотель употребляет термин «качество» в связи, или в окружении, в облаке терминов «субстанция», «энергия», «энтелехия» и так далее, качеством называется не просто то, что присуще людям, окружающим предметам и что фактически является просто качественными состояниями восприятия нами этих предметов, под качеством он имеет в виду действенность, которая является конечным пунктом движения нашего объяснения: мы останавливаемся и далее не разлагаем, потому что подействовало; это и есть действенное проявление некоей интенсивности напряжения.
Бытие, как мы уже знаем, предполагает интенсивность, потому что длятся и сами по себе существуют только мертвые вещи, а все сделанное никогда не сделано раз и навсегда, всегда — непрерывное рождение, а непрерывное рождение, на волне усилия которого несется
