Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка… - Михаил Казовский

– Эх, Маешка, Маешка – видно, потеряли мы тебя как истинного гусара.

6

Столыпин уехал 19 мая. Десять дней прошли в светских развлечениях: гости, театры, выезды за город к знакомым, в их поместья. Много раз посещали Мартыновых. Лермонтов явно нравился Натали, а Столыпин – Юлии. Но развития отношений не было – все ограничивалось невинными забавами: чтением стихов, музицированием, прогулками. К тому же мадам Мартынова была начеку: с этими военными ухо надо держать востро, а тем более через сына до нее доходили слухи о разгульном нраве и того, и другого. Как-то раз нашла среди писем Николая список непристойной поэмки, от которой у нее потемнело в глазах. Николай отпирался, но в конце концов подтвердил, что сие сочинил не он, а Лермонтов. Несколько лет последнему было отказано от дома, лишь теперь, после всероссийской славы, его согласились принять.

Михаил писал Марии, но она отвечала: не могу отлучиться от больного отца, счет уже идет на часы. И когда полупьяного Столыпина погрузили в возок и отправили дальше на Кавказ, от Щербатовой принесли известие, что ее родитель скончался. Тут уж не до свиданий – похороны, поминки – грешно было даже заикаться.

Неожиданно из Петербурга к Михаилу заехал его бывший сослуживец, следовавший на Дон под начало их прежнего командира – Михаила Григорьевича Хомутова, год назад назначенного казачьим атаманом в Новочеркасск. Он предложил дальше двигаться вместе, побывать в гостях у генерал-майора. Лермонтов, поразмыслив, согласился.

25 мая отправил Марии записку: «Дорогая, завтра я покину Москву. Очень бы хотел попрощаться. Просто попрощаться, и ничего более. Удели мне несколько мгновений, если сможешь».

Она ответила: «Мы по-прежнему никого не принимаем, а тем более бабушка приехала из Петербурга, и к себе позвать не могу. Постараюсь вырваться завтра поутру и подъехать к твоему дому, чтобы проводить. Жди меня до половины девятого. Коль не появлюсь – значит, не смогла. Не взыщи. Твоя М.».

Михаил сидел печальный. Стало быть, не сможет. Он уже знал, как никто другой, все эти словесные штучки. Если прямо сказать боятся, прибегают к подобным ухищрениям. Чтобы, как говорится, подсластить пилюлю.

Все одно к одному.

Предначертанный ход событий изменить невозможно.

Мы – игрушки в руках судьбы.

На роду написано умереть холостым – холостым и умрешь. Никакие уловки не спасут. Никакие выверты.

Надо ехать на Кавказ. Во второй раз.

Если не считать посещений в детстве с бабушкой курортов.

Как военный – во второй. Значит, будет еще и третий – Бог троицу любит.

Значит, он еще увидит Москву и Петербург. Непременно увидит.

Накануне отъезда надрались вместе с сослуживцем. Андрей Иванович еле их добудился. Пили крепкий кофе, приходя в себя. Хмуро брились.

Около восьми кучер стал седлать.

Вышли на Молчановку в половине девятого.

Было по-летнему тепло, птички чирикали на ветках. Прихожане шли из церкви на Арбате. У ворот лежала здоровенная псина, греясь на солнце; голова на лапах, лишь коричневым глазом – в сторону людей и коней; иногда задумчиво чавкала, поднимая морду: «Мням!»

– Ну-с, поедем? – произнес сослуживец.

– Да, поедем, – согласился Лермонтов. – Пора, пора ехать, – но не трогался с места.

Наконец, стрелки на часах показали без десяти девять, дольше ждать было неприлично. Оба вскочили в седла, кучер – на козлах, Андрей Иванович – в повозке; точно так же, в повозке, кучер и слуга сослуживца.

– С Богом, в путь-дорогу!

Неожиданно из-за поворота Ржевского переулка показалась знакомая коляска. Михаил, вздрогнув, натянул поводья.

– Стойте, стойте!

Все увидели княгиню Щербатову в темном платье и с прикрытым вуалью лицом.

– Михаил Юрьевич, извините за опоздание. Еле вырвалась.

Он сошел с коня и, приблизившись, приложился к ее руке в шелковой перчатке. Мария прошептала:

– Миша, дорогой, единственный… Помни обо мне… Помни: жизнь моя от твоей зависит… Не рискуй напрасно…

– Обещаю, Мэри, – прошептал он в ответ.

В губы, в щеку поцеловать не решился – все на них смотрели. Лишь опять склонился к руке.

– До свиданья, Машенька.

– До свиданья, любименький.

Он отступил, кивнул, вновь вскочил в седло, обернулся, прощально махнул рукой.

Маша помахала напутственно.

Медленно разъехались.

Сердца у обоих стенали: свидятся ли еще?

7

«Дорогая Мэри.

Планы мои по дороге переменились. Должен был ехать в мой Тенгинский полк, штаб которого расположен в Тифлисе и куда был назначен я командиром взвода 12-й мушкетерской роты. Но остановился на три дня в Новочеркасске – навестил своего прежнего командира лейб-гвардии Гусарского полка, ныне – атамана Войска Донского генерал-майора Хомутова. Он-то мне и дал рекомендательное письмо к генерал-адъютанту Граббе [63] , что теперь командует всей Кавказской линией и Черноморской областью. Впереди поход против Шамиля. Коли отличусь в нем, может выйти мне всемилостивейшее прощение.

Прибыл в Ставрополь поутру 10 июня. Страшная жара! Камни плавятся, а уж люди – подавно. Граббе принял меня как отец родной, согласился с доводами Хомутова и зачислил в штабные адъютанты, чтобы взять с собою на марш. Я едва не прыгал от радости.

В Ставрополе нашел многих моих товарищей – Глебова [64] , Жерве, Фредерикса, Сашу Долгорукого, Сержа Трубецкого и, конечно, Монго. Здесь же служит при губернаторе близкий друг мой и родич Раевский. Словом, не скучаю. Подготовка к выступлению идет полным ходом. Отдыхаем мало, а уж про литературные дела мне пришлось забыть вовсе. Ничего, Бог даст, позже наверстаю.

Дорогая Мэри, обожаемая Мэри, напиши скорее о московском житье-бытье и своих намерениях на ближайшее время. Жду твоего письма с нетерпением. Твой М. Л.».

«Мишенька, любимый.

Очень за тебя беспокоюсь. Как тебе не стыдно: обещал мне не подвергать себя опасности, а теперь нарочно напросился в поход против этого ужасного Шамиля. Говорят, у него огромные силы, занял чуть ли не половину Кавказа и склоняет на свою сторону даже мирных горцев. Я от этих рассказов цепенею, как представлю тебя в горниле страшной войны. Для чего было не поехать в мирный Тифлис? Миша, Миша, ты совсем не думаешь о себе и о нашем будущем.

Я останусь в Москве до сорокового дня, дабы помянуть батюшку, а затем поеду с бабушкой в Петербург, чтобы выправить паспорт для выезда за границу. И – прощай, Россия! Надо отдохнуть, подлечить нервы и прийти в себя после потрясений нынешнего года. Стану тогда писать Ростопчиной, а она мои письма переправит тебе. И наоборот: ты пиши ей тоже, а она мне перешлет. Без нее можем потеряться.