Железный тюльпан - Елена Крюкова

Алла выскочила из машины. Пошла к дому, не оборачиваясь. Беловолк, опустив ветровое стекло, курил, ссыпая пепел из окна машины на теплый асфальт. Первое апреля. Все шутят и разыгрывают друг друга. Солнечный день. В Москве пахнет разогретым камнем и тополиной смолкой.

Они обнялись так крепко, что, казалось, еще миг — и они раздавят друг друга, хрустнут, ломаясь, их ребра.

— Ты… ты…

Нет ничего, кроме «ты». Все слова кончились.

— Ты… придешь?..

— Как я могу не прийти?..

— Он… тоже придет. Я выстрелю в него.

— Не сходи с ума, Алла. Не глупи. Не надо стрелять. Дура. Курица моя. Я отберу у тебя пистолет. Ты ведь не умеешь стрелять.

Опять объятие. Опять губы, накладывающиеся на губы, и задыханье — от невозможности перелить свою жизнь в другого.

— Я не выдержу. Меня загнали. Все, Канат. Все. Надо кончать со всей этой историей.

— Вся история только начинается, Алла. Мы же встретились с тобой. Это наше начало. Все остальное — гиль и чепуха.

Она смотрела на его темное, раскосое лицо, на лоб в царапинах морщин, в смоляной огонь узких глаз, полных любви.

— Даже если меня посадят в тюрьму?..

— Не посадят. Тебя оправдают. А если посадят — я сяду вместе с тобой. Ведь это я виновник всего. Я один виноват во всем. Ты разве не поняла?..

Она стояла, тесно прижавшись к нему, слыша, как гулко колотится его сердце под старой сэконд-хэндовской американской рубахой. Ее руки лежали у него на плечах. Осторожно она погладила невесомыми пальцами его широкую азиатскую скулу.

— Нет.

— Это я придумал сделать Тюльпан. Это я, в конце концов, заставил Цырена его выковать. По своему рисунку. Это я задумал убить им свою жену. Зло рождает зло, Алла. Понимаешь, из зла вырастает зло. Как цветок — из семени. Я задумал сделать зло, и вот оно покатилось по миру, заиграло. И все вовлеклись в его круг. Я один виноват. Если наказывать и сажать в тюрьму, то одного меня.

Она припала головой к его груди. Вдохнула запах масляной краски, пинена, скипидара. Она уже накупила ему масляных красок и холстов. На это у нее ума хватило. Первая заповедь художника: художник, рисуй.

— Мне показалось, однажды на улице, на перекрестке, я видел свою жену. Я испугался. Убежал. Я не хочу больше видеть ее. Я люблю тебя.

— Меня нельзя любить. Все кончено со мной. Приходи сегодня на концерт. Послушаешь, как я пою.

Она с трудом оторвалась от него. Достала из кармана, всунула ему в руку контрамарку. Не оглядываясь, пошла к двери. Проходя мимо Медузы Горгоны, мазнула ее пальцами по гипсовому лицу.

Когда они с Беловолком, развернувшись в Рязанском переулке, проезжали мимо «Парадиза», Алла заметила у входа в ресторан двух девочек. Девочки как девочки, лет по одиннадцать-двенадцать, обычные девочки, если бы не… Она наметанным взглядом схватила все сразу. Высокие каблуки (туфли, видимо, у матерей из шкафов стащили). Причесочки «под взрослых». Неумело, вызывающе-ярко намазюканные губы (чтоб, как фонари, было видно издалека). Юбочки до предела коротки — попки наружу, как у фигуристок. Нет, не в этом было дело. Мало ли какой прикид тинейджеры на себя сейчас пялят! От девочек исходил внятный, хорошо знакомый Алле душок порока: купи-продай, поедем с тобой, дяденька, куда, к тебе или ко мне?.. лучше к тебе, мы и вдвоем можем, с подругой… это будет ненамного дороже…

Маленькие шлюхи. Алла, это же маленькие шлюшки. Твои сестрички. Тебе крупно повезло. Давай.

Она сделала Беловолку знак: остановись. Он непонимающе вытаращился на нее, но притормозил машину. Алла подбежала к девчонкам, вызывающе зырящим направо-налево, старательно ловящим «мужчинку», желательно — бизнесмена, крупного тунца, а не командировочного с жалкой парой сотен рублей в дырявом кармане. Богатенькие клюют на них, таких совсем еще маленьких. Богатенькие любят сладкое. Клубничку. Нежное мясцо молоденьких устриц. Особенно если их сбрызнуть лимонным соком.

Девочки уставились на незнакомую красивую женщину, подбежавшую к ним, задыхаясь. Одна из девчонок наконец узнала ее. Крашеная губка отвисла в изумленном вздохе.

— О-е-о-о-о-о!.. твою ж мать… Лиззи, так это ж Люба Башкирцева, не соврать… Она!..

— Ой, здравствуйте, Люба! — Вторая девчонка, с обесцвеченными белыми патлами, что трепал апрельский теплый ветер, прижала тоненькие пальчики ко рту. — Какая прелесть!.. А что это вы тут делаете?.. А мы вот…

Вторая смущалась больше. Первая выглядела понаглее.

— А мы вот тут воздухом дышим! Местечко бойкое! Интересно тут! — Она оглядывалась вокруг, пытаясь, несмотря на то, что к ним подошла сама Башкирцева, не упустить добычу: а вдруг как раз в это время на них с подругой и клюнут.

— Девочки, — выдохнула Алла, и ее горло сдавило внезапной судорогой жалости. — Девочки, у меня к вам просьба. У меня сегодня большой концерт в Колонном зале. Если меня убьют, вот… Передай это, отнеси это по адресу… там указано…

Она толкнула в руку первой, с жирно накрашенными губками, бумажку — записку с адресом. Девчонка оторопело сжала записку в худеньких пальцах.

— Как это вас убьют?.. Вы что это?.. На вас что, покушение готовится?.. А, до чего интересно-о-о!.. — Ей все было интересно. — А вы отстреляйтесь!..

— Боюсь, не успею, профессионалы будут работать.

— А как мы узнаем?.. ах да, по телику… А если не убьют?..

— Если не убьют, — улыбнулась Алла, — порвите и выкиньте. Вы все равно не знаете этого человека, которому записка. И никогда не узнаете.

Она повернулась и побежала к машине. Беловолк уже нервно гугукал сигналом, нетерпеливо призывая Аллу: пора ехать, опоздаем, зачем тебе эти уличные шалавы, этот люмпен, людское отребье. С причудами звезда у меня. Ну, из низов вышла, к низам все равно и тянет.

Если голос вдруг охрипнет -

Глотку водкой полечу!

Если милый вдруг отлипнет -

Загуляю, как хочу!

Это был концерт концертов. Это был ее триумф.

Потрясающий, колоссальный триумф.

Она выделывала на сцене что хотела. Только что не ходила колесом. Она пела как никогда. Она прыгала и плясала, приседала с микрофоном в руках и порхала на цыпочках, корчила хулиганские рожи — и внезапно в полумраке, состряпанном осветителями, ссутуливалась над столом с одинокой рюмкой и с сигаретой в руках — бедная, жалкая, нищая, старая эмигрантка. И снова взрывалась пучком цветных искр, снопом праздничного салюта, выделывала голосом чудеса, орала, шептала, бормотала слова любви, единственные и интимные, выкрикивала в лицо залу всю правду, которую людям больно и стыдно слушать. И тут же гладила голосом людей по склоненным головам, в нежном выдохе изливала на них со сцены всю любовь, о которой не говорят — молчат и поют.

Да, Алла Сычева, так уж получилось. Ты оказалась певицей милостью Божией. Ты оказалась гигантским талантом. Так все сошлось. Беловолку дико повезло. Ай да девочка с улицы, которую он подобрал. Расковырял грязную ракушку, всю в иле и тине, а там — розовый жемчуг. Если б таланту в тебе было хоть на грош меньше — ты бы не стала Любой Башкирцевой, и твой сегодняшний триумф не был бы таким сияющим, полным и безусловным.

Ты оказалась лучше Любы Башкирцевой.

«Ах, шарабан мой, американка…» Она пела эту знаменитую Любину песню, отплясывала, задирала в канкане ноги выше головы, кокетливо заворачивалась в черный плащ. «Шарабан» ее просили петь и раз, и два, и три. Три одних и тех же «биса» — на это была способна только superstar.

Москва не помнила таких оваций эстрадным певцам. Зал орал, хлопал, визжал, руки метались над головами людей, как белые стебли цветов. Букеты летели к Аллиным ногам. Она выходила кланяться и выходила, а аплодисменты все текли и текой рекой, все взрывались и взрывались. И она все пела и пела. Она уже устала от «бисов», а народ все аплодировал ей, все вызывал ее, и яркий свет рампы заливал ее фигурку в черном коротком платье, и брильянтовое колье на груди нестерпимо сверкало, и черный плащ волочился за ней по полу, как за средневековым магом или рыцарем.

— Лю-ба!.. Лю-ба!.. Лю-ба-а-а!.. Браво-о-о-о!.. Би-и-и-ис!.. Еще!.. Еще!..

Она улыбалась, кланялась, прижимала руки к груди, посылала публике воздушные поцелуи. «Еще, еще, так вот кричали мне мужчины, какое ненавистное прошлое рабочее словцо». Черные налаченные локоны на щеках вымокли, развились. Пот тек с нее градом. Убегая за кулисы отдышаться, она утирала лицо, шею и руки полотенцем, что протягивал ей смеющийся от радости помреж.

— Люба, ура, ведь это триумф!.. У нас в России сейчас больше нет такой блестящей певицы, как ты… Это настоящее шоу, на высшем уровне… Мы продадим этот «Карнавал» в Голливуд, в Карнеги-холл, куда угодно, вот увидишь…

Она поклонилась еще раз. Зал неистовствовал. Она убежала за кулисы — теперь уже совсем. «Пусть хоть голоса сорвут — больше не выйду!» Подтанцовщики и подпевалы толпились восторженно за кулисами вокруг нее.