Родина слонов - Андрей Калганов

— Давай, дед, отседа, — наседал схронщик, — дикий, что ли, не знаешь... — Он замялся, явно что-то припоминая, даже лоб нахмурил. — Это... зона запретная. Пущать не велено. А рваться будешь — секир-башка!

— Чего стряслося, Боголюб? — появился из другой «могилы» дюжий хлопец.

— Да, Сыч, дурень старый приплелся.

— Так чиркни его ножичком и в яму...

— Не, жалко, старенький ведь.

— Ну, дедуля, долго ли еще ползать будешь?

— Может, и правда его закопать? Бона, никого нет.

— Сдурел? Жердь нам чего сказал, мы теперь за народ радеем.

— А…

— Он же воеводе стремя целовал.

— Дурень, не воеводе, а князю.

— Это еще разобраться надо, кто у них князь.

— Уговор же у нас, буевищенских. Мы народец не треплем, а за то нам кус жирный, когда хазарскую сволочь побьем, полагается.

— Да знаю.

— А тогда не мели всякое!

— Аи, ладно, да и на кой он нам, дед этот. Бона, у него и лошадь дохлая, и телега — едва колеса держатся.

Тем временем из дальней «могилы» выбрался необъятных размеров дитятя с дубиной через плечо. Он нехорошо посмотрел на Булыгу, пустил слюнку и с надеждой поинтересовался у товарищей:

— Вдарить? Дай вдарю, дай! Ну дай! Ну дай! Ну дай!

Дитятя снял дубинушку с плеча и принялся раскручивать над головой с явным намерением опустить на голову старикана.

— Опять за свое, — вздохнул Сыч, — никакого сладу не стало, как подранили его в лесу.

— Эй, братья, вылазьте! — зычно проорал Боголюб. Вскоре появились из «могил» два мужика: горбатый и со скрюченной рукой. За ними вылез третий, у него голова была прижата к плечу.

— Ну что, опять «добром» его...

— Не, от «добра» он тоскует.

— Так заломаем.

Накинувшись разом, они повалили недоросля, ловко скрутили веревками и уволокли в «могилу».

— Убирался бы ты, дедуля, — хрипло произнес Боголюб. — Не искушал бы людишек разгульных.

Те, что уволокли дитятю, подали голос:

— А то душа баловства просит, сладу нет, а в нутрах будто кто уздой держит.

— Гляди, может и лопнуть уздечка.

— Как заколдовал кто.

— Колдовство-то и спасть могет...

Ни жив ни мертв Булыга выехал на тракт. Залез на телегу и стал нахлестывать лошадку. Лишь отъехав на порядочное расстояние, он дал роздых скотине и сам перевел дух. Смутные и тягостные догадки терзали его. Не с упырями ли повстречался?

Он уж думал, что мучения его позади, но, увы, они только начинались.

Степан умирал. Умирал не так, как умирает израненный на бранном поле воин. Умирал не так, как умирают от болезни или старости. Умирал тяжко, беспросветно, без бога, без веры, без спокойствия. Жизнь капля за каплей уходила из него. В первый день он почти ничего и не заметил, только подумал, с чего это вдруг сердце колотится. На второй — нес всякий вздор, как пьяный, лез к Марфуше с ласками, гонялся за дворовыми с дубьем. На третий — весь день харкал кровью, а на четвертый слег и уже не вставал. И не открывал глаз. Все заканчивалось. Жизнь, надежды, любовь. Все уносилось в небытие, исчезало. Жизнь капля за каплей... Лица проплывали перед ним. Друзей, знакомых и Знакомых. Он беседовал с давно забытыми Любовями, прощал давно проклятых врагов. Он видел места, в которых бывал, но они изменились. Как улицы меняются в туман. Он знал, что умирает, но не сожалел. Все заканчивалось. Так должно. Тяжело дышать. Кажется, рядом была Марфуша и еще кто-то. Гридька? Алатор? Нет, этот кто-то был голым, с бородой до пупка. Этот смеялся и ворчал что-то. И хлестал себя веником, будто был в бане. Степан хотел прогнать его, но не мог. И не жалел, что не может. Ему было уже все равно. Жизнь уходила, как вода. В песок. В никуда. В бездну...

Куяб Ворону никогда не нравился. Людно, шумно, суетно, а толку от всей этой круговерти, как с козла молока. Людишки мелкие делами заняты непонятными. Вот в Дубках все чин чинарем — летом поля пашут, осенью урожай собирают. А здесь и не разберешь. Лавки, лотошники, кузнецы, пекари, бондари, гончары... И все, что ни делается, мастерами на торжище продается. Никогда не понимал Ворон, зачем людинам куябским столько добра, больше одной рубахи-то не наденешь, двумя ложками похлебку хлебать не будешь... А тут, видно, и надевают, и хлебают. Куда мир катится?!

Вместе со своим новым послухом Гридькой Ворон неспешно шагал меж порядков. Дворы, огороженные частоколом, натолкнули колдуна на размышление.

— И чего сидят, — бурчал он, — будто чужие друг другу, ворья, что ли, боятся?

— Народа много, — помолчав ради почтения, проговорил парубок.

— Это верно.

Коник, довольный тем, что возок его полегчал, то и дело фыркал и тряс холкой. Ворон хмуро глядел по сторонам. Не так деды жили. Да и ныне в весях не так живут. Селяне друг друга не опасаются. Хотя кое-кто и обрастает заборами да замки на двери вешает. Ну так ведь, как говорится, в роду не без урода.

— Далеко еще? — спросил Ворон.

— Да вона, за тем двором.

Ворота были распахнуты настежь, Гридька провел коника прямо к коновязи, привязал, не распрягая. Ворон вошел следом. Дверь в избу тоже была отворена.

— Стряслось никак что?

— Помирает кто-то, — с видом знатока проговорил Ворон, — вишь, отворено все, чтобы душе вылетать легче было. Иначе чего им избу-то студить, зима на дворе.

— Да вроде некому, здоровы все были?!

Они перешагнули порог. Клеть была залита светом. На длинной лавке лежал бледный как смерть Степан. Рядом с ним на краешке сидела Марфуша и отирала ему лоб влажной тряпицей.

— Жар у него, — едва взглянув на вошедших, сказала девушка, — сразу после Коляды хворь одолела. Второй день так. Не ест, не пьет, не узнает никого. Только все чаю какого-то просит.

Ворон подошел к больному, откинул покрывало из шкур.

— А это чего? — На груди виднелся ожог. Контуры были уже размыты, но все еще можно угадать круг и какого-то зверя в нем.

— Тащи суму со снадобьем, — хмуро бросил Ворон, — очищать его будем. — Гридька, вспомнив, что ему пришлось пережить, поморщился. — Живо, кому говорю! А ты, девка, — зыркнул он на Марфушу, — котел на печь ставь да воды вскипяти.

— Марфушенька, чайку бы, — вдруг простонал Степан непонятное.

Девушка всплеснула руками и заплакала:

— Что с ним такое?!

— Что, что, отравили его, вот что.

— Да кто же это?

— Знамо кто, — буркнул Ворон, — лютичи, больше некому. И знак ихний, чтобы другим устрашение было. Слышала, небось?

— Все про них шепчутся, — вытерла глаза девушка, — говорят, в волков они...

— Брешут, — оборвал ее Ворон, — не оборотни это, люди из плоти и крови. До логова ихнего добраться да главаря на кол посадить, глядишь, и прекратят безобразить. Не боись, девка, подымем твоего воеводу... Ну ставь котел, забыла, что ли?

Марфуша кликнула сенную девку, но никто не отозвался.

— Пошли богам требы приносить, чтобы Степана не забирали, — будто извиняясь, сказала она, — я сама, сама сейчас все быстренько...

Глава 5,

в которой рассказывается о боевых слонах, Вишвамитре, Светке-Абаль и Умаре

В то время как Ворон пользовал Степана Белбородко очистительным снадобьем, Вишвамитра, племя которого уже добралось до берегов Персии, вел ожесточенный торг с тысячником стражи прибрежной границы Бабеком. Бабек за тридцать лет, что они не виделись, постарел, облысел, но был все такой же крепкий и нахальный, как и в годы молодости. Только тогда он был простым воином...

Вишвамитра, прежде чем отправиться в поход, долго вопрошал Мироздание о судьбе старого приятеля. Дар провидца, которым владел гуру, не подвел и на этот раз. Бабек был жив, здоров и вполне доволен жизнью и службой. Лишь одно тревожило тысячника, и это было на руку Вишвамитре — боевые слоны пожирали за день столько, сколько весь гарнизон не перемалывал челюстями и за неделю.

Слоны трубили и гадили так, что пришлось к каждому приставить отдельного человека зарывать кучи. Раньше навоз продавали окрестным крестьянам, но как-то слоны вырвались из загона... Один из порубежников зарезал барана близ слоновьего обиталища, что настрого возбранялось. Гиганты почуяли кровь и, переломав загородки, устроили охоту на людей — для боевых слонов привычное занятие. Гарнизон, с трудом загнавший взбесившихся тварей обратно, сократился наполовину, а крестьяне... Те, что остались в живых, снялись с насиженных мест и ушли в неизвестном направлении. Теперь слоновий навоз девать было совершенно некуда.

Гиганты выказывали норов, придавливая какого-нибудь воина, спаривались (потому как среди слонов имелись слонихи), рожали слонят — жили своей жизнью. А пользы от них было, как от высохшего ручья. А средства на содержание гарнизона выделялись скупо. Слонов ненавидели все — от последнего конюха до самого Бабека. Бесполезные обнаглевшие твари, обжирающие порубежников, — вот кто они такие. Бесполезные, потому что береговая стража ни с кем не воевала. Враги с Гелянского моря не приходили. Гарнизон был нужен лишь для того, чтобы ссылать в него тех, кому еще не пришло время перерезать глотку, но кто уже неугоден. Дыра!