Повседневная жизнь этрусков - Жак Эргон

Безымянная «Этрусская история», о которой мы знаем благодаря Варрону, тоже, и даже в еще большей степени, относится к категории священной литературы. Варрон приводит из нее одну фразу на латыни: то ли все произведение целиком было переведено гаруспиком-билингвом, то ли ему перевели по личной просьбе только один отрывок об интересовавшей его эпохе. Но все говорит о том, что оригинальный текст был написан на этрусском языке, как и другие libri rituales.

Как нам сообщают, он относится ко II веку до н. э., где-то между 206 и 88 годами — границами VIII века по этрусскому летоисчислению. Это очень интересная подробность, подтверждающая параллельное развитие этрусской и латинской литератур внутри одной общей цивилизации. Второй век — это эпоха становления латинской историографии. Хронисты, вначале использовавшие греческий язык, поскольку это был язык культуры, ставший благодаря Геродоту и Тимею обязательным для исторической литературы, вскоре попытались выразить на родном языке всю важность исторического прошлого Рима, обращаясь к своим соотечественникам. Примечательно, что в это же время аналогичный процесс шел в Этрурии, породив собрание исторических трудов, в которых этрусский народ заявлял об осознании важности своей судьбы, пришедшем и к нему тоже, хотя немного запоздало. Публикация Tuscae historiae напоминает обработку и издание старых официальных римских хроник, известных под названием «Annales Maximi», около 123 года до н. э., в бытность Публия Муция Сцеволы (Сцеволы Авгура) верховным понтификом. Более того, поскольку римский сенат, как мы уже говорили, взялся возродить преподавание «этрусской дисциплины» в знатных этрусских семьях, вполне вероятно, что пробуждение интереса к истории объяснялось подобными мерами или внезапно зародившимся соперничеством народов: такой подход более соответствовал римскому темпераменту, нежели особому призванию этрусков.

Часто отмечают{723}, что римский гений, созданный для методичного и упорного завоевания реального мира, лучше всего выражал себя в живописи и в барельефах, посвященных историческим событиям. «Любите то, чего не увидите дважды!» — эти строки Альфреда де Виньи довольно точно характеризуют одну из фундаментальных его установок. Но этруски обретали себя не столько в собственных поступках, сколько через непреклонную волю богов. Для них естественнее было жить в абсолюте, и когда их ум не был занят созерцанием небесных знамений, они переносились в чудесный мир греческой мифологии. Именно по ней они долгое время объясняли превратности собственной судьбы. Уже в VI веке до н. э. на крыше храма в Вейях они изобразили спор Аполлона и Геракла из-за священной лани{724}. Ахилл, подстерегающий Троила, чтобы убить его, или троянские пленники, принесенные в жертву манам Патрокла, в точности, по их мнению, передавали их отношение к смерти, а потому эти сюжеты изображали на могильных памятниках{725}. Много позже, и то в виде исключения, к ним добавились собственно этрусские мифы{726}.

Вот почему необычайно интересны росписи в гробнице Франсуа в Вульчи, датируемые II веком или даже началом I века до н. э. Мы уже описывали одну фреску на правой стене дальней камеры, на которой Мастарна разрезает узы Целия Вибенны, а его товарищи убивают вражеских правителей, державших его в плену. Эта эпическая битва, о которой император Клавдий читал, должно быть, у auctores Tusci, принадлежит собственной истории Этрурии. Однако на левой стене, напротив, разворачиваются привычные греческие сюжеты: Нестор в белой расшитой тоге на пару с владельцем гробницы, Белом Сатием, следит за полетом птиц; Этеокл и Полиник, которым соответствуют Марк Камитлнас и Кнев Таркунис; наконец, жертвоприношение троянских пленников на похоронах Патрокла, напротив сцены сражения, развернувшегося вокруг Вольци{727}. Как многозначительно это противопоставление, симметрично проводимое на противоположных стенах одной гробницы, приходящейся на период подъема этрусской историографии, эпизода из «Илиады» и эпизода из истории Вольци, греческого мифа и этрусского предания — короче, того, что до сих пор было мифологией, и того, что становилось для этрусков историей.

Гробница Франсуа — редкий для этого народа исторический памятник, где национальное требует для себя места в до сих пор почти исключительно иноземном репертуаре. Нельзя не вспомнить о том, что происходило в латинской литературе в конце эпохи Республики и в начале принципата, когда Рим осмелился с вежливой и даже восхищенной гордостью встать напротив Греции, когда Вергилий без колебаний сравнил достоинства своей «Энеиды» с поэмами Гомера и воспел основание на латинской земле новой Трои, чему не смогли воспрепятствовать новые Ахиллы и Одиссеи. «Ждут тебя Симоент, и Ксанф, и лагерь дорийский, — пророчествует его Сивилла, — ждет и новый Ахилл в краю латинском». Еще за 100 лет до этого этрусские историки поставили вольцийский цикл в один ряд с троянским и фиванским: «non Simois tibi nec Xanthus… defuerint; alius Etruriae iam partus Achilles» — так можно перефразировать слова Вергилия, заменив Latio на Etruriae{728}.

Традиции знатных семей

Таковы, по нашему мнению, особенности и влияние «Этрусской истории», известной Варрону. Находясь в тесной взаимосвязи с Etrusca disciplina и в естественном или намеренном согласии с направлением латинского летописания, она объединила всевозможные разрозненные предания в одно систематическое целое, где главенствовали понятие saeculum и детерминизм, проистекающий из халдейских проповедей и учения стоиков. Но хотя такая общая концепция сборника спасала от забвения малоизвестные местные хроники, возрождала в этрусском народе, переживающем упадок, чувство своего величия, возможно, определяла собой всплеск национальной гордости, которой проникнуты фрески из гробницы Франсуа, совершенно ясно, что использованные ею эпизоды не были взяты с потолка. В отличие от священной истории ее основой стало древнее и совершенно иное течение, которое, повествуя о происхождении городов и подвигах героев, делало акцент не на законах судьбы, а на случайностях событий. Этот иной аспект становления истории неосознанно отражен в речи Клавдия с лионской таблицы: «Мастарна, самый верный друг Целия Вибенны и неизменный участник всех его приключений (casus), Мастарна, которого превратности судьбы (varia fortuna) вынудили покинуть Этрурию…» Впрочем, этруски не были абсолютно лишены памяти и воображения. Околдованные вечным, как мы уже отмечали, они были воспитаны в ионическом духовном мире и вскормлены эллинскими мифами; Клио Геродота и его последователей не могла покинуть их совершенно: прежде чем написать историю, они рассказывали себе сказки.

Мы еще можем отыскать их следы — очень древние, предшествующие составлению Tuscae historiae. Одна из них неожиданным образом проникла в красочный и довольно нелепый роман об Аррунсе из Клузия, действия которого Тит Ливий и Дионисий Галикарнасский называют одной из непосредственных причин вторжения галлов в Италию в начале IV века до н. э.{729} Аррунс из Клузия был стариком, которому городской лукумон, умирая, поручил опекать своего сына. Неблагодарный юноша соблазнил жену Аррунса, и тот, чтобы отомстить ему, навлек на свою родину галлов, дав им распробовать белое вино из Монтепульчано. Однако эта легенда, явно составленная из разных частей, которую хочется приписать больной фантазии позднего хрониста, сложилась целиком еще в 160 году до Рождества Христова. О прелюбодействе супруги Аррунса подробно рассказывал еще суровый Катон во второй книге «Начал»{730}. Об этом свидетельствует короткая фраза, дошедшая до нас вырванной из контекста, но перекликающейся с повествованием Дионисия Галикарнасского. «Он не успокоится, пока не опозорит публично ту, которую уже развратил тайно», — пишет Катон (Neque satis habuit, quod eam in occulto uitiauerat, quin eius famam prostitueret). У Дионисия же, наверняка черпавшего из того же источника, сказано: «Он стремился вступать с ней в сношения не только тайно, но и публично».

Эту историю выдумал вовсе не Катон, иначе бы она так его не возмущала. Его шокирует не столько прелюбодеяние, сколько его огласка, и в этом он ведет себя как истый римлянин, удивляющийся обществу, которое толерантно относится к близости между мужчинами и женщинами. Он обнаружил эту историю среди подлинных документов, городских хроник (в данном случае Клузия), местных архивов, даже надписей, которые исследовал со свойственной ему любознательностью, если только ее уже не раскопал предшествующий историк. Во всяком случае, когда она попалась на глаза Полибию, то уже стала каноническим текстом, но он, будучи слишком серьезным автором, чтобы пересказывать подобную чушь, ограничился пренебрежительным намеком, показав, что знает о ней: «Галлы, воспользовавшись ничтожным предлогом, захватили земли Этрурии»{731}.