Горелый Порох - Петр Сальников

Приладив торбу, Разумей неожиданно для Николая, поздоровался с ним за руку. Парень догадался, отчего гордый и хитрющий Разумей снизошел до панибратской милости: старик сам привез внучку Клаву на первую, в ее девичьей молодости, погульную вечеринку и теперь боялся за нее, как невольный грешник за свою душу.

— Ты, дед Разумей, как в старинушку, чуть не на рысаках, будто господскую барышню на бал прикатил, Клаву-то? — съязвил Николай.

— Не твоей башке думать об этом, — не приняв шутки, обиделся Разумей и стал ворошить сено в тележке, чтоб помягче улечься и как-то теплее скоротать время. Накинув на плечи тулуп и не зная как отвязаться от парня, полез за кисетом. Закурил и помягчел душой: — Возил я, милок, и господ — было время. Чтоб им ни дна, ни покрышки… А теперь заимел право и внучку родную на лошадке покатать. Что ж тут такого?..

— Да я так, — засовестился Николай. — Оно, конечно, можно, ежели тебе дозволяется по-господски…

— Ноне — все господа, — неуклюже защищался Разумей. — Я за тем приехал, чтоб догляд иметь. А то я знаю вас, паскудников…

— Ну, это ты зря, дед.

— Зря, не зря, а теперешние парубки на всякие проказы ловки, — не скрывая стариковской опасливости, ответил Разумей. — А Клавушка моя, почитай, ребенок ишо: супротивничать ни силов, ни снорову нетути покамест. А вам, басурманам, сразу бы лапать…

— Авось, не телушку на ярмарку привез, со своей ценой, — сам не зная зачем, Николай принялся подзадоривать старого лесника. — Ведь не на показ только привез. А хлопцы, придет пора, цену сами поставят…

— Не охальничай! Ухарь-купец нашелся, — сердито прикрикнул Разумей, распаляя свою цигарку.

Старику явно не понравился развязный разговор, какой затеял Вешок, и он повернул его на иной лад.

— Ты што куришь-то? — отмахиваясь от Николаева дыма, спросил он парня. — Вонища, как от горелой мякины. Закури моего табачку — посластись.

Николай, бросив окурок в снег, охотно закурил всеми хваленого разумеевского самосаду.

— Бери весь — помни деда, — ни с того, ни с сего вдруг раздобрился Разумей и насильно сунул кисет с табаком в руки Николая. — Бери, бери, еще дам — будет случай…

Вешок, оторопев, принял подарок, не понимая толком, зачем и почему? Но тут же все и разъяснилось. Лесник, притянув к себе за борта полушубка Николая, заговорщически, вполголоса пролепетал ему:

— Ты, паря, вижу, здоровущий малый, при силе. Так прошу тебя: присмотри за Клавушкой, чтоб никто не надсмеялся над ней из дружкой твоих… А табаку, сколь хочь, дам тебе…

Николай не успел ничего сказать — послышался шум у порога избы. Ребята привезли на салазках Митю-гармониста. Оставив старика с его таинственной просьбой, Вешок побежал помочь ребятам. Он как-то играючи подхватил на руки гармониста и внес в избу. Другие принесли Митину гармонь и костыли. Гулом радости встретила горница самого дорогого посидельщика.

Митя был бы совсем красивым, если б в левом глазу не сидело незрелой горошиной проклятое бельмо да не висела бы плетью покалеченная нога. Глаз у Мити с малолетства такой, а вот правую ногу погубил на шахте. Видно, сослепу угодил под вагонетку. Уродом вернулся в Лядово, к матери, заботливой и угодливой во всем старушке. За увечье шахта платила невеликие деньги, и жил Митя, в основном, гармонью. Играл на свадьбах и на крестинах, на проводах и встречах солдат, на посиделках и на любых других сходбищах и гулянках. Цену не ломил, но платили ему нежадно и тем был доволен и сыт. Музыку он любил с невыразимой страстью, хотя постигал ее самоучно. Другой его страстью были шашки. На деревне не было, пожалуй, ни одного мужика и старика, знающих мало-мальски толк в них, которых бы Митя не истязал принуждением играть с ним. Когда бывал изрядно выпившим и на него находила шашечная тоска, он насыпал в карманы пешек, совал за пазуху клетчатую фанерку, становился на костыли и выбредал на деревню. Зачумленный азартом, он свирепо озирал избяные ряды и выискивал себе «жертву». Отказываться было рискованно — Митя грозил одной неотразимой карой: «Спалю! Ночью приползу на карачках и спалю. Выбирай: пожар или дамки?».

Митя был верен себе и на этот раз. Как только гармониста усадили на его всегдашнее место — на старинный изрядно рассохшийся сундук для обиходного тряпья, он, с жеманством бывалого игрока, разложил фанерчатую доску с черно-белыми клетками, расставил боевым порядком шашки и, ладя под мотивчик похабной песенки, пропел:

— А ну, кому желается и кому хочется нужник получить?!

— Ты, Митя, лучше бы нам на гармони поиграл, — притворно захныкали девки.

— У меня первой нотой идут шашки! — всерьез заявил гармонист.

— Христом-богом просим…

— Вот бы с кем я срезался! — Митя охально цокнул языком и первым двинул белый кругляшок пешки, как бы приглашая этим любого парня к игре.

— Это с кем же, кем? — отозвалась вдруг из спальни хозяйка и сердито постучала кулаком в гулкую перегородку.

— Да с богом Христом, тетка Люба, охота мне в дамки сразиться! — с бесшабашной бойкостью ответил Митя, кивая на образа в святом углу.

— Ты уже сразился, Аника-воин: смотришь боком и ходишь скоком, — с укоризной съязвила повитуха.

На том шутки и кончились. Николай-Зимок с неохотой, а больше потому, чтобы скорее проиграть на утеху Мите и услышать гармонь, а с ней, может, и голос Клавы, согласился сыграть с ним. Он подошел к сундуку и, двинув черную пешку встречь белой, хлопнул по плечу гармониста:

— Давай первой нотой, раз так. Ходи веселей!

— Не горячись! — осадил Митя охочего до быстрой игры Зябрева.

Играл он молча и вдумчиво. Все как-то попритихли, ожидая конца игры: как и Зимку, многим хотелось скорее послушать, как поет Клава Ляпунова, поглядеть, как танцует и пляшет она. В тишине по-прежнему трещали семечки на зубах, в углах давились дымом привыкающие курить молодые ребята.

Случившееся затишье вскоре взволновало хозяйку и она неожиданно высунулась из своей спаленки, словно кукушка из часов. Пощурясь на пылко горевшую лампу, подошла и слегка увернула фитиль.

— Стекло треснет — не откупитесь! — погрозилась она, незнамо кому, толстенным красно-желтым пальцем, похожим на уродливую морковку. Потопталась на середине горницы и, зорко пройдясь взглядом по лицам девок и ребят, не без ехидства удивилась: — А почему песни не играем? Не танцуем, не пляшем?

— Сдаюсь! — вдруг, на радость всем, выкрикнул Коля-Зимок и с показной покорностью протянул руку Мите.

— Э-э, нет! Ты, друг ситный, не Напалеон еще, чтоб от меня утек.

— Твоя взяла, Митрий! Тебе и слава-хвала…

Все дружно захлопали в ладоши, довольные скорым исходом никому не нужной в такой час игры.

— Не-е-ет, женишок хороший, я тебя сейчас другой октавой вдарю — в сартир загоню! Запру, куда надо, тогда и споем-спляшем.

Митя, видно было всем, вошел в ту стадию азарта, из которой вывести его мог только выигрыш с позором для противника. Этого «позору» и желал Николай-Вешок. Не спуская глаз с Клавы, он одну за другой палил цигарки из разумеевского табака. Сбросил с плеч кожух и волосом наружу подложил под себя, на квашню. Без полушубка, в одной косоворотке из черного сатина, он выглядел еще крупнее и походил теперь на бойцовского кулашника.

Бездельную тишину опять взломала хозяйка. Заметив раздетого Вешка и как бы залюбовавшись красивым парнем, она елейным голоском сказала:

— Молодки красные, парубки любые, штой-то вы в овчинах-то паритесь? У меня, чай, изба натоплена. Раздевайтесь-ка, разоблачайтесь, покажитесь друг другу, кто чем красив и мил… Вон, гляньте на Колюху — каков молодец!

В душе Вешка шевельнулся червячок негодования, когда, пожалуй, в первый раз, Люба-повитуха при всей компании назвала его Колюхой. Да еще показала рукой на него, и все посмотрели в его сторону. И он, словно пристыженный чем-то нехорошим, опустил голову и никак не мог сообразить, что ему делать. Еще бы одно слово повитухи, и Колюха-Вешок убежал бы из этой избы навсегда. Но вышло иначе. Когда компания, послушавшись хозяйку, стала снимать верхнюю одежду, все ребята, да и девки тоже, всяк по-своему, хитровато насторожились на Клаву: что из нарядов окажется под ее дубленочкой, какова статью сама, чем украшена она — все горели одним любопытством.

Николай-Зимок, норовя избежать «позора», заиграл половчее и вскоре, после удачных ходов, которые прозевал Митя, он избавился от «сухарей» и теперь уже подумывал о выигрыше. И, наверное, выиграл бы, если б не суматоха раздевания, если б не подглядел, как сняла с себя полушубку Клава, а подскочивший Коля-Вешок услужливо, совсем по-жениховски, принял шубку и отнес ее на кухонную лавку, куда позволила сложить одежду хозяйка. Зимок, видя все, готов был в эту минуту разметать в прах шашки и послать, куда подальше, самого Митю-чемпиона. Но не сделал ни того, ни другого — стерпел вопреки своему норову. Он сдался, пожал Митину руку и, как бы на правах партнера, попросил гармониста сыграть зачинную песню, чтобы дать обычный ход вечеринке.