Метели, декабрь - Иван Мележ

Вблизи от дома заметил Грибка. Следит, значит, опасность не прошла. Видел, как Грибок осторожно, торопливо подался куда-то. Не иначе, к рябому.

Навстречу выбежал отец, но он, не слушая его, повел коня к повети. Остановил, стал сбрасывать дрова. Уговоры и стоны старых раздражали, мешали слушать.

Держался спокойно, а был уже напряжен. Думал тревожно: что делать? Впервые пожалел: правда, может, надо было остановиться там. Чуял уже беду, которая настигала.

Беда эта, новая, неосознанная, может, от утомленности не давала ясности: что делать? Только принуждала остро следить.

Ага, появились. Из-за хаты заметил криворотого, потом Даметика. Криворотый, раскрасневшийся, в шапке, сбитой на ухо, в распахнутом кожухе, вскочил во двор. В руках у него наган. Наган был и у Даметика. Евхима пронзил мгновенный страх.

— Мать накормить вот хотела. Да и погреться надо. — Как бы играл.

— Накормят и согреют! — сказал Дубодел грубовато. «Издевается». — Давай! — ткнул наганом в плечо.

— Ах ты гад!

Евхим бросился на него, ударил по руке. Громыхнул выстрел. В следующий момент Дубодел ойкнул от боли. Евхим заломил ему руку.

Наган выпал.

Евхим рванулся за угол хаты. И вовремя — ударил наган Даметика. Евхим ответил из нагана Дубодела.

Рябой бросился со двора, за изгородь. Притаился, прицелился. Едва высунулся Евхим, пуля чиркнула возле уха.

Больше Миканору не удалось выстрелить. Разъяренная Глушачиха, прикрывая сына, раскинув руки, пошла на него.

— Ах ты рябой!..

Она норовила достать его через изгородь. Миканор вынужден был отойти. Стрельнул еще два раза, но промахнулся.

— Прочь, старуха! — гаркнул Дубодел.

Он выхватил из рук Миканора наган и, ошалевший, стал бить в сторону Евхима. В пространство. Пока не выпустил всю обойму.

Тогда выматерился. Приказал:

— Сдавайся, сволочь!

Евхим лихорадочно соображал: отступать некуда. Теперь вышку, не меньше, дадут!..

Оглянулся, как зверь. И увидел коня. Старуха наседала на Дубодела. Кинулся к коню.

Почуял ветер за собою, когда летел к загуменью. До самого гумна дорога была свободная. Ворота на дворе как будто нарочно отворены (Дубоделом).

Около гумна оглянулся с коня и на пригуменную дорогу. Все было как в тумане, ощутил только легкость — вырвался. Вырвался…

— Прочь, старуха! — в злобе оттолкнул Глушачиху Дубодел.

Он глянул на пустой двор, заметил, далеко меж гумен мелькнула Евхимова шапка.

— Упустили! — плюнул. Старухе и Глушаку: — Ответите за все. Потом сообразил: — Догнать.

Он бросился с Миканором к саням. Помчали на санях за село. Но вскоре вернулись одни.

В тот же день Дубодел организовал поиски Евхима.

— Никуда не денется! Как миленького поймают!

Приказал Миканору выставить посты, вести наблюдение за домом. Как только явится, окружить дом, не дать улизнуть. Попробовать взять. Сразу же сообщить в сельсовет.

Тогда же ринулся в Глинищи, в школу. Заявился к Ганне.

— Утек твой законный!

— Такой он мой, как и твой!

— Так да не так! Не появлялся? — строго стал напротив.

Смотрел требовательно.

— А чего ему появляться.

— Не бул?!

— Бул. Под кроватью.

— Ты отвечай как положено. Знаешь, что за ето может быть?

— Ну чего ты прилип, как лист!

Дубодел выяснил все у Параски. Не было. Не появлялся.

Тогда заехал к Козаченко, приказал наблюдать за школой. Если что, принять меры.

Из Алешников позвонил Харчеву, известил о бегстве Глушака. Надо было бы раньше, но Дубоделу не хотелось спешить, что ни говори, эта история наложила пятно и на него. Не сумел арестовать.

И обиднее всего, что лишился оружия.

— Эх, раззявы! — прохрипел Харчев с презрением.

Коротко спросил, как случилось, Дубодел объяснил, разумно скрывая подробности, какие могли скомпрометировать его…

— Чем он вооружен? — спросил Харчев.

— Наган у него. И обрез.

— Откуда наган?

— А кто его знает. Припас… Кто-то предупредил, — нарочно перевел разговор на другое Дубодел.

— Куда он может податься?

Дубодел с облегчением изложил свои домыслы.

Харчев сказал, что примет меры. Распорядился следить. Дубодел ответил, что меры он тоже принял.

Но, когда повесил трубку, на душе было тревожно. Черт побери, надо было так неосторожно ткнуться. Все оттого, что выпил, дурень. Развезло. Не был бы выпивши, не выкрутился бы Глушачок.

Так плюхнул его, гад. Самое паршивое — это история с наганом. Что бы ни было, эту историю надо замять. Если выплывет, скажет, дескать, поклеп врагов. Пока же взять наган у Кочана.

В тот же день он выехал в Мокрое. По дороге, в Куренях, заглянул к Миканору, выяснил, что слышно. Новостей не было.

Как бы между прочим попросил временно наган на дорогу. Кочан не сразу согласился, неохотно выпустил из рук.

Как знал, что назад его не скоро получит.

Евхима выслеживали, искали не только в ближайших деревнях, но и в соседнем сельсовете. Никаких признаков его пребывания не нашли. Как под лед провалился.

Вырвавшись от Дубодела, Евхим сгоряча пролетел несколько километров, чуть не выскочил в Мокрое. Но опомнился, свернул, где по дороге, а то и по снежному насту обминул село. Тревога преследовала его и тогда, когда оказался далеко за Мокрым.

Здесь тянулись долгие леса и долгие болота, которые перерезали дороги. Летом тут не было проезжих дорог, только тропки для смелых. Теперь уже далеко не лето, дороги были, но дороги неудобные. Евхиму было все малознакомо. Опасность как бы отступила, но спокойствие не пришло.

Как можно быть спокойным, если и отсюда чудились чужие, следящие за ним глаза. Если положение такое неясное.

Более того, только теперь по-настоящему осознавал свое положение. Осознавал, что произошло непоправимое и дороги назад отрезаны. Что за все тюрьмой ему просто не отделаться. Не иначе, кокнут. Да и сам криворотый может кокнуть по дороге. Но что было делать в зимнем лесу, в холодище. В постолах, в свитке, в штанах, сквозь которые пробирал холод.

Чувствовал, как стынет вспотевшее тело. Как ветер холодит лицо. Слушал тишину, не раздадутся ли шаги, и думал, что делать, куда податься.

Слез с коня — дать передохнуть ему. Чтоб не простыть, пошел тихонько, озабоченный.

Ясно было, назад ходу нет. Там, конечно, подстерегают. Только сунься, заарканят вмиг. Верно, и милицию подняли. Перебирал возможное: к леснику, к которому заходил когда-то? Или в Огородники, к Цацуре?

Все можно было испробовать, и всюду могла быть ловушка. Но надо же куда-то деться: ныло в животе, выбираясь утром в лес, он перекусил кое-как. Да и ночь близко, зимняя, и подохнуть недолго.

Если б не голодный и торба была, мог все же залезть в стог. Болота тут большие, стогов полно, как лозы. В любой — проделай нору и залезай. Закрывшись, переждать можно. Конь как бы не замерз, мороз вроде усиливается.

Недалеко был дом лесника, того самого, к которому он когда-то заходил. С дочкой которого крутил любовь. Верочка уже замужем, но лесник, верно, не простил ему, что отступился. А все-таки никуда не денешься, пустит в хату, коли хорошенько нажать на двери. Не побежит в сельсовет наговаривать милиции, если намекнуть, что может с ним быть в случае чего. Коли глаз держать остро.

Дом в лесу, в стороне от людского взора, конечно, там не очень надежно. Могут сунуться как раз туда. Не дураки тоже. От Мокрого рукой подать. И выходило — возвращаться назад, лезть самому в пасть.

Но больше некуда. Мир широкий, а дорога одна покуда открыта. Другой не видел. Один на дороге, в мороз, в чужом, незнакомом лесу. Он недолго колебался. Рисковый, даже в чем-то легкомысленный Евхимов характер помог вскоре повернуть коня назад.

Ехал он, однако, осторожно, все время прислушивался. Где-то рубили деревья, отметил это. То и дело нащупывал наган, боялся потерять. Следил, чтоб не попался кто-нибудь на дороге, но обошлось. Дорога была глухая, тяжелая для коня.

Уже вечерело, когда он, оглядываясь, свернул на дорожку, что вела к лесниковой хате. И тут вдруг услышал собачий лай, злой, заливистый. По лаю сразу понял, что у лесника на дворе кто-то чужой. Торопливо придержал коня и сразу назад. Съехав с большака в чащобу, притаился в ельнике. Не слезая, вслушивался. Успокаивал коня, что стриг ушами и, казалось, готов был заржать.

В тиши раздался топот копыт и говор. Судя по всему, сани с дорожки свернули в противоположную сторону, голоса стали удаляться. Он не вытерпел, соскочил и, увязая в снегу, подбежал к краю дороги, отвел ветку у ели. В санях были трое. Один смахивал на Дубодела.

Евхим переждал и опять двинулся к дому лесника. Подъезжал уже впотьмах. Собаки снова подняли гвалт. Он подозвал пса, тот, молодчина, узнал. Молча пошел рядом с конем.

Хозяин вышел на крыльцо и сначала не мог выдавить ни слова.