Проклятый остров - Джозеф Ле Фаню

Осознав, что допустил промах, Фелл встрепенулся.

— Нет-нет, Грэтрикс, ничего подобного. То есть это никакая не скука; по правде, мне просто неспокойно. Я думал… — Неопределенным жестом он указал на заходящее солнце и добавил: — Вот из-за этого у меня возникло такое чувство, словно…

Грэтрикс сунул руки в карманы смокинга и обернулся посмотреть, что заставило Фелла отвлечься. Его выразительный силуэт — торчащий нос, сравнительно маленькая голова — на миг четко прорисовался на фоне северо-западного небосклона, подсвеченного вечерней зарей. Феллу под наплывом чувств почудилось в его облике нечто живописно-романтическое.

За порогом дома, ярко освещенного и такого обыденного; Фелла начали одолевать сомнения. Сидя в столовой, он был твердо убежден, что намерения, ради которых он сюда явился, правильные. Филлис не годится в жены государственному чиновнику такого уровня. Он наблюдал не раз последствия подобных браков. О продвижении по службе можно забыть. Женившись на Филлис, он лишится того подспорья в карьере, которое обеспечивает возможность быть назначенным на новую должность особым указом, а не подчиняться обычной рутине, когда предел мечтаний — это годовой доход тысяч в десять-двенадцать. К примеру, леди Ульрика нынче явно готова оказывать ему покровительство, но, если он вступит в нежелательный брак, трудно будет ожидать, что она не передумает. За обедом все это представлялось ему вполне ясным, и хотя при мысли о предстоящем разговоре с Филлис — такой нежной, очаровательной, любящей его так преданно, так восторженно — ему сделалось не по себе, он тем не менее был уверен, что обязан порвать с ней, пока это можно сделать без ущерба для своей чести.

Но теперь все резоны, относящиеся к восхождению по социальной лестнице, столь важные в обществе, которое он только что покинул, начали меркнуть, уходить на задний план и превратились наконец в мишуру, нечто нереальное — подобное происходит с огнями и сумятицей большого города, когда устремишься всей душой к радостям домашнего очага. Покой природы, ее бескрайние просторы — вот та незыблемая реальность, с которой полностью гармонирует его любовь. Им с Филлис уделен в этом мире свой уголок. Если бы Фелл мог сейчас, как месяц назад, ступить с нею под темные тисы[116] на озерном берегу и заключить ее в объятия, последним сомнениям тотчас пришел бы конец. Перед лицом величия природы они с Филлис почувствовали бы себя единым целым; взгляд с этого престола на людскую суету, такую призрачную и ничтожную, убедил бы их, что она достойна лишь презрения…

Голос Грэтрикса прервал череду его видений.

— Да ты поэт, Фелл. Наверно, ощущаешь в такие вечера нечто особое? Они для тебя много значат?

— Видишь ли, — начал Фелл, колеблясь на грани признания, — у меня имеется причина; именно сегодня…

Грэтрикс обернулся и посмотрел на него.

— Я бы не стал, — проговорил он. — Потом пожалеешь. Лучше не рассказывай. Знаю, по виду я романтик, но видимость обманчива. Харрисон говорит, мне самое место среди пиратов. Но он ошибается — мое место среди юристов. Вот послушай, о чем я думал, рассматривая вид, из-за которого ты расчувствовался. Я думал, нехорошо это, когда в двух шагах от дома находится озеро, — нездорово. И эти темные тисы мне тоже не по вкусу. Унылые какие-то, меланхоличные.

Фелл вздрогнул:

— Унылые — да. Но они подходят к окружению.

— Слишком подходят. Не знаю, Фелл, может, мне передается твое настроение, но меня нынче вечером стали одолевать суеверия. Какое-то чертовское здесь царит затишье, словно вот-вот грянет беда.

— Или произойдет чудо? — предположил Фелл.

— Скорее всего, мы говорим об одном и том же. Я усвоил привычку выражаться прозаическим языком, когда хочу привлечь внимание читателей. А «чудо» в заголовке передовицы выглядело бы либо как клише, либо как красивость.

Фелл, казалось, не слышал этого объяснения. Его взгляд был прикован к Ортон-Парку, расположенному на возвышенности по ту сторону озера, напротив сада Харрисона. Небосвод медленно угасал, зелень дерна и деревьев сгущалась в сплошную темную массу, едва отличимую от траурной тени тисов. Недавно, в ровном закатном освещении, они обрели отчетливую, едва ли не чрезмерную выпуклость, теперь нырнули в недолговечную темень, чтобы вскоре, поменяв цвет и очертания, приветствовать таинства луны. Только озеро все еще светилось слабым светом, отражая последний проблеск вечерней зари на севере. Вблизи островка расходилась веером ленточка ряби цвета индиго: ее оставила, спеша под укрытие камышей, какая-то припозднившаяся водная птица; в затишье наступавшей ночи, как воображалось Феллу, можно было расслышать даже неуловимо тихий плеск мельчайших волн, которые торопливой чередой набегали на песчаный берег.

— Редкостный покой, — пробормотал Грэтрикс. — Пожалуй, нам пора вернуться к другим?

— Да, наверное, — послушно согласился Фелл. Да и что ему оставалось делать. Он не мог сейчас отправиться в деревню Лонг-Ортон, чтобы пригласить Филлис прогуляться с ним к озеру. А без нее все великолепие ночи пропадало зря.

Между тем ночи еще предстояло явить себя в полном блеске; не ранее чем Фелл со вздохом досады повернулся, чтобы следовать за Грэтриксом под кедр, к едва видимой группе гостей, в небе просияла полная луна[117] — медно-красный диск, висевший как будто над самой линией восточного горизонта.

Фелл помедлил, любуясь видом; еще немного, и он презрел бы банальные вежливые разговоры на лужайке и отправился в деревню. Не так часто выдается ночь, столь благоприятная для тихого уединения влюбленных: ясная, безмятежная, таинственная. Однако сидевший в нем автомат — чиновник со всеми полагавшимися ему правилами и привычками — неумолимо нес Фелла туда, где его ожидало благопристойное времяпрепровождение в приличном обществе и милостивое покровительство леди Ульрики Мор.

Молча приблизившись к лужайке, Фелл услышал звонкий, музыкальный голос Лесли Вернона:

— По крайней мере, Харрисон, вы могли бы позволить человеку изложить свои доводы.

К тому моменту, когда к группе присоединился Грэтрикс, перепалка уже миновала начальную стадию. С Харрисоном, с тех пор как он вышел в сад, явно что-то случилось. В доме он без умолку, словно опасаясь молчания, болтал о России, теперь в нем не было заметно прежнего раздражения, стоявшего за его лихорадочной, словно в пику кому-то, говорливостью.

Теперь, когда Харрисон устроился в самой глубине удобного плетеного кресла, в позе, позволявшей видеть только грудь рубашки, расплывчато белевшее лицо и случайный огонек на кончике сигареты, от него веяло относительным миролюбием. Казалось, он был согласен прислушаться к словесным наскокам Вернона, а вернее, до них снизойти.