Особая группа НКВД - Сергей Богатко

Гроза позади. Повеселевший Кудряшов ведет самолет к Дунаю со снижением, в слоистых облаках без болтанки.

«Как там пассажир, живой?» — спрашивает командир.

«А что ему, спит себе, — откликается стрелок-радист. Болтанка такая была. Я сам тут пару раз к гиг-пакету прикладывался, а этот, как с самого начала завернулся в чехлы, только пару раз с боку на бок перевернулся».

«Ну и артист этот граф Люксембургский! — качает головой Кудряшов. — Говорил, болтанку он не переносят… Приближаемся к цели. Буди «его сиятельство».

На высоте 1500 метров становится видна земля и справа по борту светится в ночи большая река. Это Дунай. По его изгибам штурман уже с абсолютной точностью определяет место самолета на карте. И теперь курс — на точку. Близится цель. Самолет снижается до трехсот метров. Команда для пассажира: «Приготовиться…» Одновременно Кудряшов уменьшает скорость до минимума. Сняты защелки, сырой ветер врывается из темноты. «Граф», свеженький, точно умытый, садится на край люка, свесив ножки в преисподнюю. Вот и цель.

«Пошел!» — скомандовал штурман. Подмигнув на прощанье Саденову, «граф» нырнул в черноту. Еще минут пять самолет шел по прямой для маскировки парашютиста. Затем: «Разворот. Курс 150». Это была ошибка. Штурман не учел, что до этого курс был 5, и Кудряшов произвел разворот не влево, а вправо, поэтому самолет выскочил точно на военный аэродром под городом Крайова, где выложен был ночной старт и что-то двигалось. Из-за внезапности, или приняли за своего, но осиное гнездо никак не прореагировало на это вторжение.

Над Болгарией небо было ясное, крупные поселки освещены, и ориентироваться было легко. Никто не преследовал. Вышли к Черному морю и пошли домой на почтительном расстоянии от берега. Рассвет застал над территорией, оккупированной врагом. Но тут выручила плохая видимость, низкие кучевые облака. Правда, Румянцеву опять пришлось постараться: и звезд не видно, и широковещательные радиостанции европейских столиц замолчали под утро.

Экипаж измучен — более одиннадцати часов в воздухе. Поташнивает — верный признак, что нервы на пределе. Зато горючего хватило, загрузка-то была — один пассажир. Но, видно, он того стоил. Когда подрулили к своей стоянке, сам командир части с нескрываемой радостью сообщил, что получена по рации «квитанция» — особо ценный пассажир добрался благополучно.

Возможно, они забыли бы о «графе Люксембургском». Для них стало привычным «делом развозить и сбрасывать одного в тридевятое царство, другого в тридесятое государство: в Германию, Польшу, Италию, Чехословакию, Румынию, Болгарию, Югославию, Грецию… «Квитанции» были всегда последним приветом. Больше летчики ничего не слышали о судьбе этих людей. Каково же было удивление, когда через пару месяцев встретили своего знакомого-незнакомца.

Он тоже обрадовался им, как родным.

«Живы еще?!» — еще издалека закричал «граф». Наверное, он посчитал такую встречу добрым знаком судьбы. Его новый маршрут лежал совсем в другую страну, и на нем, похоже, была пол комбинезоном совсем другая форма одежды.»

— Ну, как в прошлый раз приземлились? — спросил Румянцев.

— Снайперский сброс! — похвалил разведчик. — Третий мой вояж в Россию завершился весьма благополучно. Благодаря вашей любезности чуть ли не в каминную трубу родного дома попал…

Шутил, конечно. Штурман запомнил: не было никакого строения в той точке — горы, лес, узкая полянка на склоне…

— Вот мазурик, вот плетет! — добродушно ворчал Кудряшов.

И, как в первый раз, летчики отдавали должное смелости «графа», а он в ответ смеялся, качал головой, поражаясь везучести пилотов.

Наверное, экипажу действительно везло. — каждый раз, за исключением того, «генеральского» рейса, они получали подтверждение о благополучной доставке пассажиров и короткое «спасибо». Лишь однажды «клиент» выразил неудовольствие. А дело состояло в том, что таких парашютистов сбрасывали с хода и при минимально допустимой высоте, так что парашют едва успевал раскрыться, и при малейшей его заминке уже ничего нельзя успеть сделать, гибель человека была неизбежна. А тут получилось, что из-за низкой облачности в горах они долго выходили на точку, и на малых оборотах начали остывать моторы: так что парашютиста выпустили чуть выше обычного. Для спуска человека безопасней, но это в понятиях мирного времени. Разведчик пожаловался, что ему долго пришлось болтаться на парашюте. Вот таких пассажиров развозило по Европе «ночное такси» Кудряшова: они предпочитали скорей разбиться, чем попасть на глаза врагу.

Но встречались и пассажиры-одиночки совсем иного сорта. Очень далекий был рейс, когда вывозили человека немолодого, лет за шестьдесят, совсем седого, с мягким интеллигентным лицом. Он только подошел, поздоровался, и показалось вдруг, что они давно знают друг друга, что их мысли о самом главном в жизни так сходны. Федору Румянцеву вспомнился отец в последние месяцы его жизни. Как жаль, что о многом сокровенном они так и не успели поговорить. И этот незнакомец чем-то неуловимо был похож на отца.

Чувствуя, что невольно поддается обаянию какого-то необъяснимого душевного тепла и света, излучаемого этим человеком, Румянцев подумал с тоской: какие люди уходят на смерть… Потом штурман взвесил взглядом рыхловатую фигуру в парашютном комбинезоне и спросил с сомнением, прыгал ли он когда-нибудь. Тот признался, что никогда в жизни.

— Вы мне поможете, товарищ? — тихо попросил он. — Подтолкните…

И это тоже было по-человечески приятно, — не стыдясь, он признается, что боится, но идет. По едва заметному акценту Румянцев понял, что это иностранец, скорей всего, итальянец-антифашист, возможно, из руководства Коминтерна. Но только не разведчик — это лидер. За таким пойдут тысячи.

Летчики выполнили его просьбу. Саденов придирчивей обычного проверил крепления и очень точно рассчитал силу толчка на сбросе, а Румянцев нарочно чуть замешкался с командой на маневр, продержал самолет лишнюю минуту на линии сброса. Это для того, чтобы, если нацистские ищейки бросятся по следу, им пришлось расширить радиус поиска, по крайней мере, еще на несколько километров.

Они возвращались, когда уже начало светать. После прохождения линии фронта радист принял обнадеживающую радиограмму: командование выражает благодарность экипажу — «квитанция» на доставку пассажира получена.

Это может показаться странным, но в первый год Румянцев не верил, что может умереть, что с ним произойдет такая обычная на фронте вещь, «которая ежедневно случалась с тысячами других людей. Даже когда у самого переплета штурманской кабины проносились очереди трассирующих снарядов, когда выбрасывался с парашютом из падающей машины, Румянцев не терял самообладания, свято веря в чудо, которое сохранит его, если не от боли и страданий, то от тьмы небытия. Он был молод, полон сил, и не мог весь мир — такой большой и яркий — вдруг исчезнуть. Конечно, разумом все понимал, но это понимание существовало как бы отдельно от него, и память услужливо подбрасывала примеры счастливого стечения обстоятельств из книг, из кино, из самой жизни. Ведь возвращались порой летчики, сбитые над вражеской территорией. Тот же генерал Ульяновский, Саша Махов, другие. Говорили, что существует особый приказ Верховного Главнокомандующего, предписывающий незамедлительно вывозить из партизанских районов летчиков — наравне с ранеными. Рассказы этих людей, казалось, были о нем самом. И странно было смотреть на то, как летчиков, вернувшихся «с того света», словно новичков, начинали «обкатывать» на самолетах и только после придирчивых экзаменов допускали к самостоятельным вылетам.

Случалось, правда, и так, что человек оказывался надломленным и не мог целиком сосредоточиться на той сложной и многообразной работе, которую должен выполнять каждый член экипажа. Один такой летчик долго бродил, словно неприкаянный, по аэродрому. Жив, да не годен! Потом его пристроили в наземную службу — специалист он был первоклассный, но после ранения и контузии чувствовал себя хорошо только на земле, а в воздухе с ним происходило что-то непонятное: ему казалось, что он все делает правильно, но грубые ошибки следовали одна за другой…

И пилотам, и штурману, и радисту работы в ночном полете хватает. Труднее, наверное, воздушным стрелкам бороться со страхом и однообразным напряжением. Часами бессменно вглядываться в небо и ждать, понимая, что от тебя почти ничего не зависит. Главное — увидеть первым. Зато уж если в сферу пулеметного огня попадал вражеский истребитель, удержаться и не врезать ему за всю многочасовую муку ожидания было почти невозможно.

«Вот этим я «мессера» достану, — грозился старшина Медведев, поглаживая новый крупнокалиберный пулемет, с дальностью стрельбы вдвое большей, чем у ШКАСа. — Уж я душеньку отведу. А потом звезду на борту нарисую. Светящейся краской, чтобы ночью сияла — на страх врагам.» Потому-то Кудряшов и повторял всякий раз: если враг нас не видит, не стрелять…